Дневник Алексея Суворина - 91

23 марта.

Сегодня страстная суббота. Был с Чеховым в Александро-Невской лавре и, по обыкновению, пошел на могилу моих мертвых.

Сколько трагического зарыто в этих могилах, сколько скорби и ужаса! Если бы они встали и рассказали всю правду, ничего не скрывая ни о себе, ни о других своих близких, какая бы это повесть вышла! Литература знает только поверхность человеческой жизни, и если чтение — такая потребность, то потому, что всякий человек чувствует себя в книге, которую читает, и ищет там самого себя.

На могиле Горбунова мы открыли фонарь, висевший на кресте, вынули оттуда лампаду, и зажгли ее. Я сказал: Христос воскресе, Иван Федорович! Могилу его я узнал по ленте от венка, на которой стояло: «Новое Время». Около его могилы — могила Костылева, профессора земледелия, который, кажется, потом был директором департамента министерства государственных имуществ. На ленте от венка написано: «Защитнику правды». Говорят, он был из крестьян, как и Горбунов. Горбунов скрывал всегда свое происхождение. Странно это.

Какие тяжелые условия печати! Возились, возились со статьей Лебедева о растрате денежной. В статье — эффектный конец. Надо было ее показать. Только похвалы печатаешь с легким сердцем, а чуть тронешь этих «государственных людей», которые в сущности — государственные недоноски и дегенераты, и начинаешь вилять, и злиться в душе и на себя и на свое холопство, которое нет возможности скинуть.

Скоро ляжешь в ту могилу, в которой трое лежат уже. Легко себе вообразить все это. — Как понесут, как поставят в церковь и где, как и что будут говорить, как опустят гроб, как застучит земля о крышку гроба. Сколько раз я все это видел, но никогда мне это не было так тяжело, как при похоронах Володи. Меня положат около него. Я так и Чехову говорил. Кладбище очень близко от Невы. Душа моя будет выходить из гроба, опустится под землею в Неву, там встретит рыбку и войдет в нее и будет с нею плавать. Как-то давно в «Новом Времени» я написал маленькую статейку, еще при Саше, когда мы жили в Павловске, о том, как меня похоронят, как я буду все слышать, потому что душа расстается с телом только тогда, когда оно все истлеет. На эту тему было написано. Саша очень огорчилась, помню. Вот чьей любви я не ценил. Если бы я любил ее так, как любил ее ребенком! Несколько месяцев я сам ее купал в корытце, в теплой воде, и покупал, при своей бедности, при учительском жаловании в 14 руб. 67 коп., херес в два рубля и вливал в воду несколько рюмок, думая, что это укрепляет маленькое тельце. Крикунья она была ужасная. Анюте просто нельзя было отлучиться от нее. У нас была своя лошадь, т.-е. лошадь ее родителей. Бывало поедем кататься, а нянька стоит с нею у окна и, проезжая, мы видим, что она начинает кричать сильнее, и поворачиваем домой. Почему я так ярко помню Сашу, и именно в этом виде, маленькою? В Москве, когда я работал в «Русском Слове», в 1861 году, она любила садиться на стол и разбирать бумаги, или свертывала из бумаги кисточку, макала ее в чернила и мазала по столу. Я редко сердился на нее за это. Жили мы тогда на В. Садовой, против Ермолова, во флигеле, который отдала нам графиня Салиас, после того, как Н. С. Лесков, занимавший этот флигель, уехал в Петербург, после скандальной истории со своей женой, которую он щипал и бил. Она приходила к графине и Новосильцевым (Ольга N. одна из сестер) и жаловалась. Раз она убежала от мужа и он подал заявление в полицию. Графиня его усовещевала, запершись с ним в кабинете. В этом доме, у Ермолова, Гурко посватался к М. А. Салиас, которая и вышла за него замуж. Когда в прошлом году Н. С. Лесков умер, дочь его, по фамилии Нога (Лесков острил: у моей дочери такая фамилия, «что если сидеть между нею и ее мужем, то надо сказать: я сижу между ногами»), была у меня и говорила, что мать ее жива и живет в Петербурге в сумасшедшем доме. Она никого не узнает. В этом доме, таким образом, сходились будущие знаменитости, или известности: графиня Салиас, Ольга (эти две были уже известности), Е. М. Феоктистов, Лесков, Гурко, я и Головачев, ухаживавший за одной из Новосильцевых. У Новосильцевых раз утром я встретил Крамского.

Когда я поехал в Петербург, в декабре 1862 года, в поиски секретаря редакции и сотрудника, — А.  Н. Плещеев дал мне на дорогу свое пальто, которое я потом возвратил. У меня не было теплого пальто, теплого настолько, чтобы ехать зимой, в 3-м классе, в нетопленном вагоне. Анюта с детьми оставалась дома. Жили мы в это время на Плющихе, в небольшой квартире, около какого-то сада. На Плющихе родился Леля, вскоре после того, как мы переехали с дачи, с. Давыдова, где и Плещеев жил. Это верст десять от Москвы. За дачу, т.-е. за избу, мы платили 45 руб. в лето. В этой избе я написал «Солдат и Солдатка» и послал в «Современник», где она и была напечатана. За деньгами я съездил в Петербург, ничего не платя: меня провезли в почтовом вагоне, как в Петербург, так и оттуда, по просьбе Плещеева. Оттуда мне эту поездку устроил Арсеньев, которого о том просил Краевский. У Краевского я обедал на даче, в Царском, и, кажется, написал у него какие-то библиографические заметки в «Отечественных Записках». Дело шло о моем поступлении в «Голос», который в это время проектировался, или видимо, был решен, как орган Головнина. Арсеньев, об этом говорил мне подробно. В принципе дело это было решено тогда же между мной и Краевским, а я пока должен был писать в «Отечественных Записках» и «СПБ. Ведомостях». Но потом А. Н. Плещеев и другие стали меня отговаривать, советуя поступить лучше к В. Ф. Коршу, который брал «СПБ. Ведомости», направляемый Блудовым. Плещеев свез, меня к Коршу, который жил на даче. Краевский писал мне, предлагая быть секретарем редакции и писать по 8 фельетонов за 2400 руб. Дело было почти решено, и я получил записку от Годунова, книгопродавца в Москве, на авторский аванс, 200 руб., сколько помню. Я качался между Коршем и Краевским и, наконец, поступил к Коршу.

Из этого впоследствии вышла для меня очень неприятная штука. Видя уже фельетон в «СПБ. Ведомостях» и полемизируя с «Голосом», я написал, что Краевский приглашал меня в «Голос» на таких-то условиях, но я отказался, потому что Краевский получал субсидию. Я написал в фельетоне именно так, как было дело, как мне советовали поступить Плещеев и др., мотивируя отказ тем, что «Голос» — газета независимая. Но Краевскому я написал свой отказ совсем не так, что исчезло у меня из памяти. Краевский, прочитав мой фельетон, напечатал мое письмо, очень вежливое и даже льстивое, которым я известил его, что не могу к нему поступить, причем уверял, что он приглашал меня только в секретари редакции на 50 руб. в месяц. Это было ужасно. Я совершенно потерялся. Анюта пошла в редакцию «Голоса» и потребовала показать подлинник письма мы жили в то время на Бассейной, д. Попова). Ей отказали. Стали мы искать письма Краевского, в котором он предлагал свои условия, и не нашли. В то время я не думал прятать письма. Таким образом, даже не мог доказать, что он предлагал мне именно 20 руб. в месяц. Разбит был во всех отношениях, но отвечал что-то. К Коршу я поступил на 2000 руб. в год, но плата повышалась с 1867 года понемногу, так что с 1872 года я получал 375 руб. в месяц. С этой платой я вышел из газеты в 1874 году, когда перешел к Башмакову. Построчных я тогда не получал, а в газете был секретарем редакции, читал с Коршем корректуру нумера, корректуру объявлений, писал заметки, составлял «хронику», писал фельетоны, театральные рецензии, ходил в цензуру со статьями непропущеными и т. д. Одним словом, делал все, что поручали. В редакцию отправлялся в 10 часов утра, приходил домой в 5 часов, обедал, приносили объявления, я их размечал, часто вместе с Анютой, и часов в 10 уходил в редакцию, где работал до 2–3 час. утра, а иногда и позже. Времени было так мало свободного, что когда я года два писал фельетоны в «Русский Инвалид» (кажется, в 1863, 64 и 65), то обыкновенно работал целую ночь, так что один день в неделю совсем не спал и, окончив фельетон часов в 9 утра, сам относил его в «Инвалид». В «Инвалиде» я подписывался кажется А. И-н. До фельетонов в этой газете я писал еще разные заметки. В 1863 году написал одну передовую статью о бале у киевского губернатора Анненкова. В этой статье я говорил, что на бале присутствовали также и публичные женщины, что-то в роде этого. «Инвалиду», т.-е. Романовскому, дали нагоняй, и государь спрашивал имя автора, — меня позвали. Я сообщил то, что говорили в Петербурге.

Деньги мне заплатил Н. Г. Чернышевский. Это было незадолго до его ареста. Он вышел ко мне в халате, с лицом намыленным, — он брился. В кабинете я у него сидел с час. Кто-то пришел к нему — не помню кто, — и он нам рассказывал о лекциях в Думе, о том, что он был у губернатора Суворова и доказывал ему, что нельзя так поступать. Чернышевский говорил бойко, много, самоуверенно, с тою авторитетностью и как-будто хвастливостью, которые к нему располагали, ибо думалось: «Вот он какой молодец!» Во время разговора приехала его жена с дачи, и он бросился к ней в переднюю, и они целовались очень нежно. Получил я за рассказ 60 рублей. Чернышевский рассказ похвалил, просил писать еще. Кажется, я ему привез письмо от Плещеева.

В Давыдове Анюта, беременная Лелей, ходила в Москву пешком закладывать серебро, которого у нас было немного, и снимала дорогой башмаки, чтобы их сберечь. Денег у нее совсем не было. Туда иногда приходил А. Н. Плещеев и останавливался у меня. В это же время в Давыдове я написал «Аленку», но отдал ее во «Время», когда был уже в Петербурге. Но «Время» запретили, и у меня осталась корректура «Аленки» из «Времени». Потом я ее отдал в «Отечественные Записки», где она и была напечатана. Я был у Дудышкина, который со мною торговался. Я выпросил 65 руб. за лист, но деньги получил только частью, так как Дудышкин просил рассрочить до подписки, жалуясь на бедность. Я получил их в декабре. На Плющихе я написал по заказу Л. Н. Толстого биографию Никона, патриарха, для яснополянских крестьян. Толстой сам принес мне за биографию деньги — 50 руб. Рассказ мой «Гарибальди», напечатанный в «Воронежской Беседе», читал в это время Садовский на литературных чтениях, и читал изумительно. На одном чтении меня стали вызывать, я хотел уйти, но меня задержали. Это был первый мой успех. Как ни слабы были мои статейки в «Русской Речи», но они обращали на себя внимание. Сужу по тому, что Салтыков вместе с Чижевским и Плещеевым хотели издавать журнал и на совещание меня пригласили. Мы вместе обедали в трактире. Но дело кончилось одним разговором. Чаще всего я бывал у Плещеева, иногда у И. С. Аксакова. По заказу А. П. Строгановой, председательницы «общества распространения полезных книг», я написал «Ермака» и «Боярина Матвеева», которые были напечатаны, и «Смутное время», которое цензура не пропустила. Рукопись не долго у меня оставалась. Часть ее переписана Анютой. Эта работа сделана была в начале 1862 года когда я остался без денег и места. Графиня ничего не брала с нас за флигель, но жить было нечем. Помню, перед Пасхой я вдруг получаю 150 руб. Оказалось, это — награда, полученная мною за учительство в Воронежском уездном училище, которое я оставил для «Русской Речи». В Воронеж я перешел из Боброва. Там мне повезло. Я получил уроки в двух девичьих пансионах, у графа Ферзена (урок его дочери), у Стаховича, отца того Стаховича, который написал «Ночное» и был убит крестьянином. Одно лето, 1860 г., мы провели с женой и Сашей в деревне его, где я занимался с сыном его и дочерью. Когда мы уезжали, Стахович дал нам свою крепостную девушку, которая жила у него в няньках. Стал я писать в «Русскую Речь» из Воронежа, под псевдонимом — Василий Марков. В. В. Марков был мой товарищ по Дворянскому полку. Вместе с ним я вышел в статские не Дворянского полка. Побывали мы в Петербурге и перебрались в Москву, где и расстались. Он написал мне в Бобров два письма, потом перестал. Я не знал, где он, и псевдонимом я хотел ему напомнить о себе. Графиня Салиас стала со мной переписываться и звала в Москву. Я в это время хотел держать экзамены, чтобы поступить учителем в министерстве народного просвещения. Мне все это советовали, только Анюта просила меня не терять времени и ехать. Графиня предложила мне место секретаря редакции на 50 руб. жалованья, а потом прибавила еще 25, когда узнала, что я в Воронеже зарабатываю больше. Летом, с одним знакомым, Запольским, я и отправился на долгих в Москву. Графиня Салиас жила на даче в Сокольниках, куда я и отправился. У нее в доме в это время жил Н. С. Лесков и был болен. Меня поместили рядом, в досчатом помещении на верху, в маленькой клетушке под крышей, так что я там не мог стоять. Анюта приехала уже в сентябре в дом на Патриарших прудах — маленький флигелек.

…Однако, светает. Не знаю, как это я расписался так. Христос воскресе! Чудная это ночь на Руси! И она, видно, навеяла мне это давнопрошедшее, когда я был беден, полон жизни и надежд. Нет, не правда. Я, кажется, никогда надежд не знал. Я вообще довольствовался тем, что было. Но без Анюты, которая подбивала меня, ободряла и, вообще, имела на меня большое влияние, я, вероятно, так в Боброве и проспал бы целую жизнь. Когда мне предложили перейти из бобровского училища в воронежское, я мимоходом сказал об этом Анюте. А она заставила меня ехать в Воронеж и хлопотать. С предложением графини Салиас было тоже самое. Она ни мало не задумывалась, что надо ехать в Москву.

На этих днях умер Анат. Богданов. У него в доме жила Анюта, когда я уехал к Коршу в «СПБ. Ведомости» в Петербург. Случился пожар. Она ни на минуту не потерялась. Вынесла детей (было трое), уложила, что можно было, и все не торопясь. Богданов принял в ней участие и поместил ее в другом своем доме, временно, где я был на Святой, когда на первые три дня приезжал в Москву (1863 г.). Анюта в это время слушала акушерство и управлялась с детьми и лекциями, нанимая только кухарку. Она сама убирала комнаты и мыла полы. Раз Богданов застал ее за этим занятием и она, смеясь, рассказала мне, как она сконфузилась.

Этак записывать, — пожалуй много бы написалось!