Напряженно гудели насосы, вздрагивали на предельных точках стрелки манометров. Шипел пар, ища выхода. Сегодня вечером мы с Хасаном приняли смену. Завтра седьмое ноября. На высоком верстаке живописный натюрморт. На газете праздничная закуска. Под верстаком то, что надо закусить, предварительно крякнув, так как на Севере пьют неразбавленный. Скоро полночь. Мы уже крякнули ни в чью честь, ибо не видели в этом смысла. Сейчас мы жевали вареную оленятину, посматривая на стрелки манометров. По всему телу приятно разливалась теплота. В котельную вошел Гулямчик, уже давно работающий, как и я, кочегаром котельной.
– Привет, Лешинькэ! Привет, Хасанчик!
– Привет, привет. Иди к нам, хочешь?
Я вспрыгнул на верстак, уступая место на лавке Гулямчику, который явно был навеселе и неспроста заглянул к нам в котельную.
– Расскажи-ка нам, Мансур, как ты «тундрум умирал», – сказал Хасан, наливая стаканы. – Как ты в эту пору голый плавал по кюветам?
– Умирал, не умер, плавал, не выплыл. Выпьем за Великую.
– А мы за нее не пьем, она великая для них, – Хасан мотнул головой, – для нас она тюрьма да ссылка, чего за нее-то пить? Это то же самое, что пить за веревку, на которой тебя вешать собираются.
Внутренний и внешний жар все больше и сильней развозил Гуляма. По опыту своей совместной жизни с ним на водокачке я знал, что он от выпитого звереет и становится непредсказуем. Теперь, сидя на верстаке, я внимательно смотрел на него. В его глазах зажигались недобрые огоньки, и у меня рождалось предчувствие чего-то нехорошего.
– Лешенькэ, чего ты так смотришь? Лешенькэ, а хочешь…
Глаза его не гасли, а разгорались чем-то зловещим, и это зловещее в нем искало выхода. Он вызывающе встал против меня. Хасан, ничего не замечая, шуровал котлы, я сидел на верстаке, упершись ногами в лавку. Мансур неожиданно взял с верстака большой, остро заточенный самодельный нож.
– Лешенькэ! Хочешь, я сейчас тебя ударю?
– Бей, – спокойно ответил я, – только сперва скажи, за что: за тундру, в которой умирал, иль еще за что?
Жизненный опыт мне подсказывал, что удар может быть неожиданный и ни за что. Все мое тело превратилось в туго сжатую пружину. Мансур стоял против меня с ножом в руке и скрипел зубами. Я сидел на верстаке выше его, не спуская глаз с ножа, упершись ногами в лавку. Рывком всего тела я бросился с верстака, схватив одной рукой руку с ножом, другой схватил его шею в «хомут», тряхнул его грузное тело через свое плечо и спину, в одно мгновение распластал его на цементном полу котельной. Закинув подальше нож, я нагнулся над ним.
– Вставай, Мансур, иди спать.
– Лешенькэ, Лешенькэ, я встать не могу, коленка. Я прощупал его коленку, чашечка была сбита ударом об пол. Она болталась под кожей.
– Хасан, шуруй котлы, я за «скорой».
Дело принимало непредвиденный оборот. Чашечка сбита, Мансур пьян, Великая Октябрьская, драка на работе. Все «вечники» – с ними другой разговор. Примчалась «скорая», я ее встретил у депо. Было два часа ночи.
– Производственная травма, доктор! Сбита коленная чашечка.
Мансур на носилках, я рядом с ним. «Скорая» мчится в больницу. Дай Ты, Боже, чтобы там дежурил свой врач. Приемный покой. Агаси! Мансур трезв как стеклышко, у Мансура производственная травма: поскользнулся, упал, сбил коленку. Акт составлен, мною, как свидетелем, подписан. Мансур – на операционном столе. Я – в котельной. Срочно переписываем график дежурств.
Сегодня, согласно графику, дежурные Хасан и Гулям. У Гуляма производственная травма, я подменил.
Приходит утром Наумчик. Я рассказал ему все, как было, не таясь, и как поступил. Наумчик все понял, Наумчик свой.
– Ты хоть поосторожней через себя кидай, а то некому котлы топить будет.
Свободное копирование
