10 октября 1952 года мне стукнуло тридцать три года. Вечером на водокачке бал. Бал без дам, но с мыслями и надеждой на то, что они у нас у всех рано или поздно будут. Собираются званые гости, ставятся на еловый стол бутылки, «бокалы» – железные кружки, «вилки» – руки, закуски – на газете. Стукнулись кружки, расплескалась влага: «За тех, кто в море! За тех, кто там! До дна!» Читает Яшка Хромченко взахлеб свои стихи; одной своей рукой и ест, и пьет мой Каск, мой Фрид. Гулямчик уж пьян, но пьет еще, я тоже пьян, но меньше всех – больше пьяно сердце от любви, от писем, лежащих на груди. Эти письма, которые читали все, вызывали зависть и восторг, о намеченном побеге тоже все знали и пили за успех. Бутылки пусты, а Гуляму явно мало:
– Лешенькэ, налей еще!
– Нет, Гулямчик, пусто все – ночь уж на дворе.
– Лешенькэ, я пить хочу.
– Нет, Гулям, пусто все, ни капли нет, смотри!
Не унимается Гулям: глаза блестят, скрипит зубами, шапку на голову, бушлат на плечи: «Я пошел, все ждите, я водки принесу». За дверь – и был таков. Еще долго сидели мы, смеялись, пели и шутили, а затем и разошлись. Я лег, а заснуть не в силах. Ночь темна, ни зги не видно за окном, гремят с углем составы, трясутся стены, горит огонь в печи, а Гуляма нет и нет. Путь на Предшахтную, куда он пошел, только по шпалам, иного нет. Гулямчика я не в силах был удержать: он был сильно пьян, а душа требовала еще. В сердце постепенно вкрадывался страх: как бы не было беды – снуют составы взад и вперед, не попал бы под колеса.
Свободное копирование
