Я не стану здесь описывать годы учения, они у всех одинаковы, муторны и малоинтересны. В те годы махровым цветом расцветал «культ его усатой личности», нас больше всего обучали «политически грамотному» лобызанию «его», что для меня было омерзительно, поэтому я всеми силами отбрехивался от «школы коммунизма-комсомола», мотивируя свое невступление в него горячим желанием быть «беспартийным коммунистом»! Идеология тех лет предусмотрела такой статус для всего остального быдла, и это не расценивалось как преступление. Сама учеба меня как-то мало интересовала, за исключением рисования и живописи. Я, как все мои однокашники, влюблялся, страдал от любви и без нее – словом, жил так, как живут студенты в семнадцать своих лет. Публика в массе своей была, по Коленькиной классификации, «малопочтенной или полупочтенной».
У меня было огромное преимущество, что из училища я бежал домой, а не в общежитие, в мир совсем иной, в котором меня окружала публика «сверхпочтенная», о которой я и поведу свой рассказ. В общежитии, впрочем, я иногда бывал по невероятной любви своей к некой Лене Ивановой, на которой мечтал жениться, о чем сообщил маме. Мама ответила мне телеграммой: «Приеду – выпорю!» Это было второе покушение на мой зад за всю мою жизнь. Вспомнив единственную порку крапивой и получив по телеграфу предупреждение о грозящей мне опасности, любить-то я продолжал, но не больше. Благо и Коленька, присвистнув, сказал:
– Сколько их у тебя будет впереди – и на всех жениться?
О, как он был прав! Он всегда и во всем был прав, поэтому его авторитет и был для меня непререкаем. Но сия удивительная черта моего характера сохранилась на всю жизнь: кого бы и сколько я ни любил, я всегда хотел на той и жениться.
Свободное копирование
