По заключении мира, штаб южной и крымской армии был расформирован. Я остался за штатом -- и уехал в Москву, потом в Петербург. Так как веденные мною записки об осаде сгорели на фрегате "Коварный" -- я старался возобновить все это в моей памяти беседами с разными компетентными лицами, участниками и свидетелями фактов, какие совершаются не часто. Большинство таких лиц я нашел в Петербурге, и при помощи их сделал кое-что.
Ратное движение на юге Европы стало тянуть меня в ряды чужой армии. Московские друзья мои радовались такому порыву. М. П. Погодин сочинил по этому поводу обед у себя в саду. Шевырев сказал мне напутствие в стихах. Знаменитый Алексей Петрович Ермолов пожелал меня видеть и принял в высшей степени любезно, в доме своем на Пречистенке, неподалеку от пожарного депо. Это был в то время (начало мая 1859 г.) колоссальный старик, расставшийся с военными формами, в сером нанковом сюртуке, таких же шароварах и желтом, тоже нанковом, жилете, с голубым платком на шее, которого длинные концы висели по рубашке засыпанной табаком. В лице старого генерала, когда-то страшном и грозном (каким видим его на портрете Доу, в бурке), осталось очень мало напоминания об его прошлой воинственной красе: оно представляло соединение мясистых холмов, где нос, широкий и расплющенный, как нос льва, был главным возвышением. Большие губы складывались под ним как-то оригинально, сливаясь в одну массу. Все это было обрамлено белыми седыми бакенбардами, при дурно обритой и тоже засыпанной табаком бороде. Брови сильно надвигались на маленькие глаза, имевшие в себе еще что-то пронзительное. Наконец, сверху распространялся густой шалаш небрежно разбросанных по огромной голове белых волос. Все вместе, в иные минуты, необычайно напоминало льва -- было чем-то таким, чего не видишь в массах нынешних людей; иногда лицо казалось каменной глыбой, из которой художник начал делать голову Юпитера или Ахиллеса, отесал кое-как, означил главные пункты -- возвышения и углубления -- и бросил.
Ермолову могло быть в то время близь под девяносто лет. Отсутствие движения, постоянно сгорбленное положение тела на громадном кресле, перед столом, подействовали разрушительно на могучий организм этого человека, не знавшего во всю жизнь никаких болезней: он уже с трудом приподнимался; к обеду водили его под руки два гайдука; говорил он внятно (только, вследствие отсутствия зубов, шамкал) и слышал хорошо, но поминутно засыпал, закрывая глаза и сильно дыша. Все слушавшие перед тем какой-нибудь рассказ его притихали. Когда Ермолов открывал глаза -- рассказ продолжался от прерванного места как будто бы и не прерывался. Что бы ни говорил старик, принято было не возражать, хотя бы говорилась изрядная чепуха...
Зная, что я пробыл несколько месяцев в Севастополе во время осады и, разумеется, мог видеть много раз как кто дерется, Ермолов, после первых ничего незначащих фраз, проговорил:
-- "Скажи мне, пожалуйста, милый любезный Берг, хорошо французы дерутся? молодцы? Англичане, те не умеют драться. Англичане, брат, торгаши, а не солдаты!"
Вообще он любил, так или иначе, кольнуть англичан при всяком удобном случае. Все английское, до его мнению, было дурно, и странно было бы, если б кто из гостей старого генерала стал против этого спорить.
-- "Вот, ты скоро опять увидишь храбрых молодцов французов, милый, любезный Берг!... Когда вернешься, не обойди мой порог. Если это будет не далее как через год,-- я еще буду жив; чувствую сил еще (хватит) на год, а дальше... Бог ведает!... (Он таким образом почти предсказал свою смерть: умер 11 апреля 1861 г.). Если бы я был молод и крепок, я бы встретил тебя на заставе, я так тебя люблю!... Но теперь не могу! Прости великодушно! Скоро, может быть, и по комнатам перестану двигаться!"
Я видел любопытного старика до отъезда, моего в Италию, еще раза три. Однажды у него обедал. Все, кто был приглашен тогда к обеду, явились в полных мундирах, при орденах. Каждого или почти каждого хозяин встречал такими словами: "ишь как разрядился, настоящий иконостас!"
А приди-ка иначе!.... Идя в обеду через несколько больших зал, я заметил на стенах множество масляных картин средней величины в золотых и других рамах, с изображением разных битв времен Наполеона I. Везде его фигурка то в сером сюртуке, то в мундире прежней республиканской Франции. Отдельных портретов Наполеона всяких величин тоже было везде много. И только такие картины: либо Наполеоновские битвы, либо он сам.
Свободное копирование
