Вскоре после нашего переезда на дачу мы познакомились с соседями. В то лето у них проживала очень красивая дама преклонного возраста. Всегда перед нею стоял мольберт — она писала маслом. Звали ее Екатерина Николаевна Азанчевская, она была внучкой Екатерины Николаевны Ушаковой, которой Пушкин писал стихи. Отец ее прежде был губернатором. Живописи она училась у Репина, а ставила голос и петь училась в Италии. Внешность ее даже тогда, в возрасте семидесяти пяти лет, можно было выразить одним словом — красавица. Прекрасное породистое лицо ее озарялось столь различными оттенками радости, ума, дарящей прелести глаз, что невозможно было оторваться. Мы полюбили ее и в короткое время стали ее друзьями. А в трудное время она спасла меня. Я постоянно вертелась около нее, подавая ей что-нибудь (она была парализована) или бегая по ее поручениям. Она получала маленькую пенсию и подрабатывала переводами с английского, французского и итальянского. Работу ей приносили из музеев и военных академий. Она жила в подвале бывшего собственного дома на Кисловке, занимая там угол, отгороженный фанерными переборками. Окон не было вовсе. Чтобы пройти к ней, нужно было спуститься глубоко в подвал и пройти через небольшую комнату, все пространство которой занимала огромная плита, топившаяся дровами. К этой плите стекалось все рабочее население первого и второго этажей. Готовили (во время войны не было ни газа, ни света), выясняли отношения с отборной руганью; тут же вертелись дети, пеклись пироги, сушились одеяла и прописанные пеленки.
Милая Екатерина Николаевна ко всему относилась с юмором, но бывали времена, когда этот шум ей надоедал, тогда она стучала палкой в стенку и наступала тишина. Все знали, что она бывшая хозяйка дома, и относились с почтением. Она же была и судьей в этом доме, у нее же и занимали деньги. Все стены подвала были украшены картинами — подлинниками Репина и его учеников, а также тут были и Серов, Саврасов, Поленов с дарственными надписями. Больше всего поражали два портрета, исполненные Репиным и ей самой. Портреты писаны в молодости. В автопортрете молодой красавицы угадывалась ее судьба. По-приятельски у нее бывали Обухова, Лилина, Книппер...
Моя мама, как и все жены арестованных, периодически справлялась на Кузнецком мосту, где дворы были плотно забиты тысячными очередями женщин, о папе. Однажды в такой очереди она встретила свою подругу детства Таню. Они обе проживали в Вильно и расстались в 1914 году. Мамина семья удирала в Петроград от немцев, а Танина — в Европу. В восемнадцать лет Таня вышла замуж за немца, члена компартии Германии. С приходом Гитлера к власти ей с мужем пришлось удирать сперва в Норвегию, а потом и в Россию. Муж ее занимал значительный пост в партии. К тому времени у них было двое детей: девочка Мая восьми и мальчик Рой четырех лет. Приехали они в неудачное время. В 1937 году мужа ее арестовали. Она осталась в чужой квартире, без средств к существованию и без имущества. На работу ее никуда не принимали, так как фамилия у нее была Бек, немецкая. Хозяйка гнала ее с квартиры, называя «врагом народа».
Несмотря на наше не блестящее положение, мама сразу же предложила ей с детьми поселиться у нас на даче. Вот такая была моя мать — встретила подругу через двадцать пять лет, не зная, что она собой представляет, в такое тяжелое время, когда люди старались не узнавать друг друга, она ни минуты не раздумывала — пригласила к себе. Мы прожили несколько зимних месяцев, а в марте, когда еще кругом лежал снег, однажды Таня не вернулась домой, и дети остались одни.
Вскоре за ними приехали. Было уже совсем сухо, когда я, наконец, разыскала детдом, в котором помещалась Мая. Я долго сидела на крылечке какого-то старого дома. Наконец ко мне вышла женщина и сказала, что лучше будет, если я не увижусь с Маей, «так как она может расстроиться и заплакать». На мой вопрос: «Где ее братик?» — она ответила, что его уже увезли в Москву с другим детдомом. Адреса она мне не сообщила.
Делать было нечего. Я попросила ее передать «гостинец», заготовленный дома, — сладкие пирожки, которые испекла мама, конфеты и маленькую куколку.
