Другого рода попытка, сделанная мною в пользу просвещения еврейской молодежи вообще, характерна, между прочим, тем, что я имел наивность обратиться за помощью для ее осуществления к губернатору и к сыну (или племяннику) вице-губернатора, бывшему тогда редактором «Губернских Ведомостей».
У меня явилась мысль устроить библиотеку-читальню, где могла бы сходиться передовая еврейская молодежь обоих полов, читать вместе, беседовать и т. д. Привлекала меня, в частности, перспектива облагораживающего сближения девушек и юношей на этой почве. Я рассчитывал на материальную помощь со стороны состоятельных евреев, выдававших себя за сторонников просвещения и прогресса. Эта надежда оказалась иллюзией. Особенно большие надежды я возлагал на одного богача, о котором говорили, что он близко знаком с губернатором. Я думал, что последнему он не сможет отказать, если тот попросит у него известную сумму в пользу проектируемой библиотеки-читальни. Вот я и написал соответствующее прошение и пошел на прием к губернатору. Но тот прочел бумагу и вернул мне ее со словами: «Это меня не касается».
Гораздо любезнее и, наружно, с сочувствием к моему плану, встретил меня редактор «Губернских Ведомостей». В качестве редактора, рассуждал я, он, само собою разумеется, просвещенный человек, а как близкий родич вице-губернатора, он имеет большие связи и сможет повлиять кое на кого из богатых евреев. Но из обещаний его ничего не вышло; он, как я потом слышал, был пустой болтун и хвастун.
Этот эпизод показывает, каким политическим младенцем я был еще в старших классах гимназии, в таком возрасте, в котором дети передовых ин-теллигентных семей в Петербурге, Москве или даже в некоторых крупных провинциальных центрах были уже насквозь заражены и пропитаны всякими «тлетворными» идеями и учениями. Но в Могилев – по крайней мере, в среду учащихся – в мое время еще не доходило даже отдаленное эхо этого движения передовой интеллигенции. Я был товарищески близок (относительно) с пятью-шестью лучшими учениками последних двух классов. Лучшими не в смысле прилежного учения или зазубривания уроков, а по умственному развитию и духовным интересам или стремлениям. Мы не составляли настоящего кружка, но, помню, собирались пару раз для выслушивания и обсуждения реферата кого-нибудь из нас.
Но ни в рефератах, ни в беседах наших «политики» не было. И ни процесс нечаевцев, ни такое великое событие, как парижская коммуна, непосредственно не дали какого-нибудь заметного толчка для нашего пробуждения от политической спячки.
Неудивительно, поэтому, что моя, если можно так выразиться в данном случае, «общественная» деятельность в Могилеве была абсолютно чиста от всякой политической примеси, если не считать за таковую проявления приверженности к Царю. Так, например, неудачу Каракозовского покушения на Александра II я считал большим счастием, так как в моем воображении Царь этот являлся благодетелем своих подданных, вообще, и евреев, в частности, защитником слабых против сильных и блюстителем справедливости. Хотя при переходе в 4-ый класс я уже не исполнял еврейских обрядов и не молился, я все-таки не только счел своим долгом, но и испытывал душевную потребность пойти в синагогу на общую молитву, устроенную евреями по поводу спасения Царя.
А вот пример моего верноподданничества из более позднего времени. На пути в Нежин, где-то в Черниговской губернии, я остановился в корчме. Разговорился с мужиками и начал расспрашивать их об их житье-бытье. Конечно, прежде всего они ругали помещиков и начальство. Но в разгар беседы кто-то из крестьян выразился так, что и царь виноват в их бедственном положении. И вот я с величайшим рвением пустился объяснять и доказывать им, что царь ни телом, ни душой не виноват, что его обманывают и т.д. А прощаясь, советовал, чтобы крестьяне всей губернии сговорились между собою и прежде всего подали жалобу на своих притеснителей губернатору.