Полицмейстер у нас был очень замечательный и глубоко врезался мне в память. Александр Александрович Трешатный. Невысокий, полный, очень красивый, с русыми усами, с тем меланхолически-благородным выражением в глазах, какое приходилось наблюдать только у полицейских и жандармских офицеров. Замечателен он был в очень многих отношениях.
Во-первых, Один во всей Туле он разъезжал в санках, запряженных в "пару на отлете": коренник, а с правой стороны, свернув шею кольцом, - пристяжная. Мчится, снежная пыль столбом, на плечах накидная шинель с пушистым воротником. Кучер кричит: "поди!" Все кучера в Туле кричали "берегись!", и только кучер полицмейстера кричал "поди!" Мой старший брат Миша в то время читал очень длинное стихотворение под заглавием "Евгений Онегин". Я случайно как-то открыл книгу и вдруг прочел:
...в санки он садится,
"Поди! поди!" - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
Я даже глаза вытаращил от радости и изумления: наш Трешатный! Сразу я узнал. Наверно, сочинитель бывал у нас в Туле.
Во-вторых, на всех афишах и объявлениях внизу мелким шрифтом печаталось: "Печатать разрешается. Полициймейстер А. Трешатный". И не "полицмейстер", а на каком-то неизвестном языке: "полицинмейстер". По-немецки, - я отлично знал, - будет "полицеймейстер".
Потом еще сама фамилия Трешатный. Три, а чего три, - никому не известно. Мещане и мужики называли его "Триштанный".
Но самое замечательное, самое непонятное и всего больше поражавшее мой ум было в нем то, что он только очень редкие фразы говорил по-русски, больше же всего говорил. на великолепном французском языке, хотя кругом ни одного француза не было. Помню, упал человек на углу Киевской и Посольской и лежал боком, тяжело хрипя, со странным лицом, темным, как мокрый снег. Подкатил в своих санках Трншатный, соскочил, толпа перед ним раздалась. Он на русском языке велел городовому привести извозчика, а потом быстро заговорил по-французски, устремив взгляд куда-то поверх наших голов. Бабы, разинув рты, смотрели ему в усы, я оглядывался: с кем это он? Никого подходящего не было. А он все говорил и говорил:"Voyons! N'est ce pas? Eh bien!" (Послушайте! Не так ли? Хорошо! (франц.)) Очень это большое во мне вызывало к нему уважение. И я думал: "Наверно, он всегда живет в самом аристократическом обществе!"
Шел из гимназии и встречаю на Киевской Катерину Сергеевну Ульянинскую, - она была у нас раза два-три в год. Шаркнул ногой и протянул руку. Она, не вынимая рук из муфты, посмотрела на мою протянутую руку и любезно сказала:
- Здравствуйте, Витя!.. Как здоровье мамы?
Ух, как помню я свою красную от мороза, перепачканную чернилами руку, - как она беспомощно торчала в воздухе, как дрогнула и сконфуженно опустилась. Катерина Сергеевна поговорила минутки две, попросила передать ее поклон папе и маме и, все не вынимая рук из муфты, кивнула мне на прощанье головой.
С тех пор я хорошо помню, что нельзя первому подавать руку дамам,
Свободное копирование
