23 февраля 1948 года разрешили солдатам выдать по сто граммов спирта. В честь праздника. Этим и воспользовался Носач. Кто знает, сколько проезжих военнослужащих прошли через ВПП и питались у нас по талонам? Никто не знает. Движение людей через станцию — дело почти стихийное. Да кроме того, любой проезжий ради этих ста граммов мог и пять раз отобедать у нас, израсходовав пять талонов.
Организация снабжения была такая. Командированный сдает талон и на него получает продукты или горячие обеды. Талоны для отчета склеивают по сто штук, а затем специальная комиссия — начальник ВПП, главбух плюс работники кухни — сжигает талоны, о чем составляется акт.
Так и сделали. За 23 февраля сожгли 200 талонов и, значит, списали 20 литров спирта.
У меня автоматически образовались эти излишки спирта — 20 литров. Носач удивился: почему 20? Ведь спирт расходовали. Я объяснил, что пополнял утечки за свой счет. Носач посмотрел на меня как-то задумчиво.
Главбух — трезвенник. Замполит — трезвенник. Ефименко, Баландин спирт пробовали довольно редко. Носач — систематически. Выходило, что я покрывал «расходы» одного Носача.
Главбух Михайловский живет странно. В поношенном солдатском обмундировании, в кирзовых сапогах сорок последнего размера. Обедает в столовой и ни-ни... Ни крошки лишнего. Почему это он подписал такой явно фиктивный документ на списание спирта? Какой смысл?
Ведь если главбух не сделает этого, никакие лазейки не помогут, никакие приказы. На расход нужен документ. И этот документ (накладная) на ВПП назывался «приказ». А подпись под приказом ставили двое — Носач и Михайловский.
Не совсем на душе спокойно. Не нравится мне такое дело... То я тревожился о недостаче, теперь должен думать о том, как быть с излишками.
Забыл сказать. Победа в войне внесла изменение в положение ссыльных. В 1946 году всем им, бывшим раскулаченным и сосланным (взрослым и их выросшим детям), выдали паспорта. Свобода! Езжай куда хочешь. И наша семья ещё в 1947 году (вскоре после моей побывки) уехала из Североуральска в Фергану, где жил дядя Ефим, мамин брат.
Оттуда, из Ферганы, брат Сашка прислал письмо. Торопит с демобилизацией: «Вместе поступим в университет, будем вместе учиться!» И до чего же заманчивая эта мечта! И демобилизация где-то вот-вот, на носу уже...
Очень уж долго довелось мне служить. Осточертела, особенно после войны, эта солдатская лямка, эти бесконечные «слушаюсь!». А служба тянется: призван в июне сорок третьего, и вот скоро уже снова июнь, только сорок восьмого.
Не оттого ли на душе становится все тревожнее? Не дает мне покоя этот излишний спирт. Попробую побеседовать с главбухом Михайловским. От него многое зависит. За получение спирта в приказе расписался, правда, не он, а старшина Решетин. Но я ведь знаю, что старшина его не получал. Значит, спирт пойдет на потребу Носачу. И даже Ефименко об этом пока ничего не знает: приказ на выдачу «стограммовой» подписали Носач и главбух. Почему он это сделал?
Николая Михайловича Михайловского я застал у приемника. Он что-то усердно записывал.
—А! Заходи, Николай Павлович. Я все один живу, друзей нет. Вы уж извините за холостяцкий беспорядок у меня. Садитесь.
Он быстро поправил одеяло на койке, сдвинул на край стола книжку и тетрадь, приготовился вести беседу.
—Скажите, почему вы оформили документы на списание спирта? Какая цель? Вернее, для вас — какой смысл?
—Вы, вероятно, знаете, что Григорий Иванович Носач — в прошлом следователь. И я боюсь его.
—Боитесь? Чего? Носача боитесь, а преступления — нет?
—О, это трудно вам объяснить. Боюсь, потому что он такой человек, который может устроить любую гадость. Меня он просто гипнотизирует.
От Михайловского я ушел с тяжелыми думами.
Дальнейшие события развивались настолько стремительно, что обдумать все, что случилось, я смог лишь спустя некоторое время, да только было уже поздно.
Свободное копирование
