Где-то к концу 1933 года слег отец. Утром не смог подняться. Люди знали: если не поднимается человек — значит, подошла смерть. Боролись с этим недугом. Надо обязательно подняться, надо обязательно идти на работу. В этом спасение. И откуда-то прибывали силы. А если слег и не встаешь — конец! Знал это и отец. Но подняться не мог.
Я хорошо помню, как он лежал на кровати у стены, справа от двери, головой в сторону порога. Провалившиеся глаза, посиневшие губы, руки сухие какие-то лежат на груди поверх одеяла. Он что-то говорил чуть слышно.
...Мать перерыла все в сундуке, искала, что бы поменять, чем поддержать отца. Надо молока. Надо чего-то калорийного. Нашла. Схватила клеенку новую — и в «вольный» поселок, к бухгалтеру А. А. Мурзину, однофамильцу. Добыла пол-литра простокваши — променяла на клеенку. Простокваша спасла отца. Он выпил ее. Мать ему напекла булочек и ещё чего-то. Выжил отец, поправился, снова стал работать.
Всю ночь отец и мать что-то возились в сенцах. Что они там делали — я не знал. Только на другой день в печи нашей стоял чугун, а в нем тушилось мясо — большими кусками. К обеду пришел «фершел». Попробовал мясо. Сказал: «Можно есть». И ушел.
И мы ели это мясо. А вышло так. Вечером после работы прораб Крысов прилюдно сказал отцу: «Павел, на конном дворе жеребая лошадь подохла, от какой-то заразной болезни. Отвези-ка её в лес да закопай». И между прочим, отозвав отца в сторону, добавил:
—Гляди, может, кобылка-то и в котел годится. А то совсем вымрет ваша семья...
Он и поныне жив, прораб Крысов. Были и в ту пору на поселке добрые люди, были...
Отец ночью привез тогда лошадь домой, с матерью они ободрали ее, нарубили мяса, засолили в бочке. Долго мы ели это мясо... Потом съели и жеребенка из её утробы, и шкуру, потом истолкли кости, прокаленные в печи.
Совсем неплохо было в те дни, когда мы ели эту лошадь. Совсем неплохо! Даже сытно. Сейчас я понимаю: эта лошадь стала тогда нашей спасительницей, у нас никто больше не умер в семье.
