На третий день в наш барак зашел какой-то человек, пожилой, прилично одетый. Правда, по-лагерному, но все на нем чистое и новое. Остановившись около печи, он брезгливо поморщился, покосился на ее раскаленную поверхность и спросил, есть ли среди нас «придурки», умеющие красиво писать.
Я уже знал, что «придурками» называются интеллигенты, работающие по конторам, в бухгалтерии, и т. д. Когда-то, в военном училище, я отличался каллиграфическим почерком и считался одним из лучших чертежников. Хочу отозваться, и не решаюсь. Наконец, видя, что вопрос человека повис в воздухе, и желающих нет, выхожу и говорю:
— Я умею.
У меня плывет в глазах. Слабость мешает говорить.
— Вы откуда?
— Из Югославии.
— Эмигрант?
— Да. Вывезли родители.
— Ну, прекрасно! Однако, выглядите вы, как самый заправский. Ладно! Разговаривать будем после. Ступайте за мной.
Вышли. На дворе потеплело. Небо серое, но, как ватным одеялом, прикрыло природу. Ветра не было, а я качался как в сильный шторм. Господин заметил и замедлял шаг. Нас беспрепятственно выпускают из кар-зоны. Вслух выражаю свое изумление.
— Кто вы?
— Не бойтесь. Такой же заключенный, как и вы, только с большим стажем, работаю в распределительном лагере в КВЧ (культурно-воспитательная часть при лагере). Может быть, и вас туда пристрою.
Я вспомнил внезапно сон прошлой ночи. Мне снилась жена. Как во всех тюремных снах, мы были радостны к беспечны, но вдруг она серьезно посмотрела мне в глаза и спросила: ты молишься?
— Молюсь! — ответил я. — Молюсь! Тогда не бойся, слышишь?
При пробуждении этот сон исчез из памяти, но сейчас он вернулся, как явь, и я бодро зашагал рядом с неизвестным благодетелем, стараясь не отставать.
Мы вошли в помещение клуба. Уютно, чисто, светло. Большая сцена. Рядами стоят опрятные скамьи для зрителей. В одном углу собралась группа женщин. Они — в городских платьях. Рядом мужчины в костюмах обще-советского типа. Смеются. Разговаривают, как люди. По краям за столиками сидят люди и играют в шахматы. Лежат газеты, книги, журналы.
Мне кажется, что я сплю. Что это продолжение сна о Лиле. Прохожу мимо большого зеркала и буквально замираю. Жуткий оборванец смотрит на меня. Узкое, грязное лицо заросло чуть ли не до глаз щетиной. Волосы на голове, той же длины, торчат ежом. Глаза ввалившиеся, безумные.
— Это… это я? — спрашиваю громко.
— Это вы, — отвечает новый знакомый, — но это пустяки. Все поправимо. Лидия Михайловна! — зовет он кого-то. — Вот новичок, прибывший последним эшелоном из Москвы. Говорит, что красиво писать умеет и сможет написать программу для концерта на воскресенье. Он из Югославии. Если сделает — будем рады, а если и соврал — не прогоним, правда? Видите на что, бедняк, похож!
Нам навстречу идет пожилая женщина. Нет! Это дама. В длинном черном платье. Седая. Голова повязана старинным русским шарфом, какие носили наши бабушки.
— Ну, и герой! — воскликнула она мелодичным, грудным, не по возрасту молодым голосом. — Это кто вас так, ворюги разделали? Давайте знакомиться.
Маленькая ручка тонет в моей, огрубелой, грязной, потрескавшейся от мороза.
— Я, Лидия Михайловна Жуковская. Бывшая актриса и бывший режиссер бывшего театра в Ленинграде. Все здесь бывшие люди. Хорошо. В нашу среду мы плохих не принимаем. Это — островок в волнующемся концлагерном океане. А вы кто?
— Николай Краснов.
— Николай? А как по батюшке? Не Николаевич ли? Вы не сын Колюна Краснова, лейб-казака, который когда-то за мной ухаживал?
Мной опять овладевает слабость, но на этот раз радостная. Мне петь хочется. Мне кричать хочется. Я с людьми! Не с урками. Не с конвоирами. Не с МВД. С настоящими людьми, которые имеют душу, сердце. И эта милая старушка с ясно голубыми детскими глазами знала моего папу.
Меня куда-то повлекли. Воткнули в одиночку-кабинку с душем. Дали вымыться. Кто-то достал новенькую лагерную одежду, терпко пахнущую бумажной материей и типичным запахом складов. Мне дали возможность выбрить физиономию и, наконец, сдали обратно милой Лидии Михайловне, которая и накормила меня, как я уже описал: 10 литрами супа, 5 литрами каши и почти четырьмя килограммами хлеба.
С этого момента я стал питомцем большой артистической семьи лагерников, сплоченной, чудной семьи. На первых лагерных шагах мне неожиданно повезло, и я постепенно стал чувствовать себя тоже человеком.
Свободное копирование
