Раньше бабушки в Москве по дороге домой, в Ленинград, появился освобождённый от ссылки дядя Юра Ковалевский. Ему очень понравилась тётя Ира, и он задержался в Москве на гораздо больший срок, чем первоначально собирался.
Где-то в конце мая - начале июня возвратилась в Москву бабушка Варя. Причём, даже без "минус шести" или "минус десяти", как давали в те годы людям, вернувшимся из ссылки. Это означало запрещение жить в шести или десяти крупнейших городах СССР (список их приводился). После возвращения бабушке, которая раньше никогда нигде не работала, пришлось искать работу. Правда, у неё был диплом "домашней учительницы". В конце концов, она стала обучать французскому языку детей какого-то богатого американского специалиста, работавшего в СССР. Мама вспоминала, как они с бабушкой с семьёй этого американца ездили в Екатеринбург. Ехали в шикарных двухместных купе, диваны в которых были оббиты красным бархатом, у дверей были бронзовые ручки. В каждом купе была ванная комната - все это тогда произвело на маму неизгладимое впечатление. Не знаю, с какой целью ездил американец в Екатеринбург, но они побывали там и в ипатьевском доме, где в июле 1918 года чекистами под руководством Янкеля Юровского была убита царская семья. Спускались по знаменитым 23 ступеням в подвал. Мама говорила, что она видела отметины от пуль на стенах и на потолке подвала. Американцы хорошо платили бабушке, причём, часть платы она получала в долларах, благодаря чему появилась возможность покупать продукты в Торгсине - существовала тогда система магазинов торговли с иностранцами, отсюда - Торгсин, где за валюту или за золото можно было купить продукты и деликатесы, которых не было в обычных московских магазинах. Кроме того, американцы дарили бабушке вещи для неё и для девочек. Как сказал, правда, позже и по другому поводу, Сталин, "жить стало лучше, жить стало веселее". Все это не могло не вызвать нехорошие чувства у некоторых их соседей по коммуналке, которым трудно было пережить, что кому-то стало хорошо. Кто-то написал донос в ГПУ. Приходили письма от Вадбольского. Часто в них были стихи. Бабушка знала, что Вадбольский в Берёзове нуждался, решила сходить к его матери, сказать, что её сыну нужно помочь деньгами, вещами. Пошла бабушка с мамой. Княгиня Вадбольская встретила их неприветливо, насчёт Авенира Авенировича сказала, что ничего не хочет знать об "этом типе", что это "скелет их семьи". Мама говорила, что её поразил нос княгини, который был красного цвета и наводил на размышления не в её пользу. Потом письма от Вадбольского перестали приходить. Бабушка пошла к Пешковой, узнать, не случилось ли с ним чего-нибудь. Пешкова предложила прийти через несколько дней. Когда бабушка пришла снова, Пешкова сказала: - Варвара Александровна, забудьте о Вадбольском, ему ничем помочь нельзя. Если у вас есть его письма, уничтожьте их. В те годы к таким советам относились очень серьёзно. Все письма и стихи Авенира Авенировича были сожжены. В памяти у мамы и тёти Иры осталось лишь несколько стихотворений. В 1930 году освободили дедушку, но после лагеря его отправили отбывать трёхлетнюю ссылку в Архангельск. Мама говорила, что они получили письмо от некого Бо?яра (ударение на "о"), который вместе с дедушкой был в лагере и тоже попал в Архангельск. Он писал, что дедушка тяжело болен - в Кеми он обморозил лёгкие и у него начался туберкулёз. Кроме того, надвигалась зима, а у него не было тёплой одежды. Бабушка запаслась продуктами, американцы снабдили её "промтоварами", как говорила мама, для дедушки, и поехала в Архангельск. А несколько дней спустя, ночью за ней пришли чекисты. Доносы соседей не остались без внимания. Не обнаружив бабушки, они поначалу были несколько озадачены, но, узнав, что она уехала в Архангельск, сказали: - Вот и отлично. Мы сообщим, чтобы её там и оставили. А девочкам приказали утром явиться на Лубянку. Там их встретил уже знакомый им следователь Трубников и сказал, что в течение трёх дней они должны покинуть Москву. "Убирайтесь, куда хотите" - примерно так сформулировал он поставленную перед ними задачу. Позже они узнали, что в их опустевшую комнату въехал брат Трубникова. В это время в Москве были только тётя Варя и мама. Тётя Ира, которая работала на кинофабрике, незадолго до этого вышла замуж за кинорежиссёра, как называла его мама, Додку Шевченко и проводила медовый месяц на юге. В Москву она вернулась на следующий день после визита девочек на Лубянку. Вошла весёлая, загорелая. Узнав, как обстоят дела дома, она сказала: - Девчонки, меня здесь не было. Кому будет лучше, если в Архангельск покатят трое, а не двое. Не обижайтесь, провожать не приду. Рассказывая это, мама её не осуждала. Благодаря тому, что тётя Ира носила фамилию Шевченко, её не тронули. Тётя Варя решила ехать в Ленинград. Ей нравился дядя Юра, хотя он был влюблён в тётю Иру. А мама, с максимально возможным количеством вещей, загрузилась на третью полку вагона поезда Москва - Архангельск. Сколько времени поезд должен был идти до Архангельска, не знаю, но однажды ночью её разбудил голос: - Есть кто в вагоне? Мама открыла глаза, в вагоне темно, только в проходе стоит мужчина с фонарём. Увидев маму, он спросил: - А ты чего здесь делаешь? - Еду в Архангельск. - Какой Архангельск. У вагона буксы сгорели. Всех пассажиров распихали по другим вагонам. Поезд сейчас отходит, а этот вагон бросают. Что ты будешь делать здесь, в вологодских степях. (Рассказывая об этом, мама всегда именно так говорила, хотя Вологда ассоциируется скорее с лесами, чем со степями). Бери вещи и беги. Он помог маме выгрузить вещи, и они побежали вдоль состава, но ни в один вагон маму не пускали - все переполнено, мест нет. А паровоз уже гудки даёт, вот-вот состав тронется. Наконец добежали до вагона, где ехали красноармейцы. Их командир сказал: - Сюда нельзя, это воинский вагон. Но солдаты закричали: - Разрешите взять девчонку, не оставлять же её в этой глуши, тут её волки съедят. - Запрещаю брать посторонних. А из вагона уже тянулись руки солдат: - Давай, девочка, залезай. - Я вас на губу посажу. - Сажай куда хочешь, а девчонку не оставим пропадать. Поезд начал двигаться, побросав часть вещей, мама успела вскочить в вагон. Дальше до Архангельска доехала без приключений. Вид дедушки поразил маму. Она помнила его, как она говорила, весёлым, искристым, с темными волосами, а увидела совсем седым и каким-то погасшим. Ещё её поразили деревянные тротуары Архангельска. Да и вообще, весь город в те годы был деревянным. Гигантские штабели брёвен лежали по берегам Двины, это был основной продукт экспорта СССР в те годы. Заготавливалось это "зелёное золото страны Советов", в основном, рукам заключённых. Тысячи человек гибли от непосильного труда на лесоповалах и других "стройках коммунизма", но товарища Сталина эти жертвы не волновали. Ему была нужна валюта на индустриализацию страны. А "бабы ещё нарожают", как издавна говорили на Руси. Петровская "европеизация" России сократила население на четверть. Кто считал жертвы "индустриализации". Жили дедушка с бабушкой в холодном сыром бараке. Рядом с ними жили, так же высланные из Москвы, Кристи и их родственники Глебовы. В семье Марии Александровны Кристи накануне мировой войны произошло несчастье, о котором тогда говорил весь Петербург. И Кристи, и Глебовы были близкими родственниками Михалковых. Мама помнит, как приезжал навестить их будущий известный поэт, тогда совсем ещё юный Сергей Михалков. Он ходил в длинной шинели, будёновке и юнгштурмовке - кажется, это вид гимнастёрки, с портупеей. В Архангельске было много ссыльных, как тогда говорили, "бывших дворян". Молодёжь общалась между собой, многие были знакомы ещё по Москве, по Питеру. Летом в выходные все вместе ездили купаться на Двину, у мамы сохранилось несколько групповых фотографий, сделанных на пляже. В своё время я не попросил её подписать, кто на них изображён, а теперь уже поздно. Один из Кристи, Сергей, отбывал ссылку в Архангельске после тюрьмы. Он переписывался со своими бывшими сокамерниками, это была, в основном, дворянская молодёжь. Как-то в компании он прочитал полученные оттуда стихи:
Сергею Кристи
Атлет с цыганскими глазами,
С улыбкой греческих богов,
Он принял лязг и звон оков,
Тряхнув волнистыми кудрями.
Он внёс в тюрьму, не расплескав,
Златокипящей жизни чашу,
Тот будет тридцать раз неправ,
Кто не восславит встречу нашу.
Наш на прогулках коновод,
Болтун и ум черезвычайный,
С Карлушей ссорой театральной
Он нас и нынче развлечёт.
А чуть ударит в пол носком
Чечётки такт Кологородцев,
Он тут как тут, и вот вдвоём,
Трясутся парой иноходцев.
Он и художник, и актёр,
Он и поэт и архитектор,
И тренированный боксёр,
Любовного любимый лектор.
Так пусть же вянут за окном,
Шурша, желтеющие листья,
Сияет солнечным лучом
У нас в тюрьме курчавый Кристи.
Он внёс в тюрьму, не расплескав,
Златокипящей жизни чашу,
Тот будет тридцать раз неправ,
Кто не восславит встречу нашу. Мама говорила, что читал он их с гордостью, но, надо сказать, что гордость, судя по стихам, была обоснованной. Ведь некоторых тюрьма и все эти невзгоды ломали. Сергей Кристи был не из этой породы людей.
Свободное копирование
