Лет до 80 Фёкла своими силами обрабатывала огород у речки, а еще раньше сажала картошку на меловой горе перед лесом. До сих пор слышу её насмешливый голос: «Будешь ты, Танька при вашем с отцом коммунизьме жить, как царевна, ни картох сажать не надо, ни гарот капать, сиди себе перед зерклицем и радуйси. А мне до молочных рек с кисельными берегами пёхом топать надоть, а если сёдни не дойду, алкаши подбелянские усю картоху упруть». Всё это произносила она, сбрасывая с плеч тяжеленный мешок с картошкой, выращенной на самовольно захваченном участке. Была сухопара, вынослива, легка на подъем, никогда ни на что не жаловалась. В войну, оставшись с двумя внуками в оккупации, не растерялась, зарабатывая на жизнь гаданьем и ворожбой. Авторитет её неизмеримо вырос, когда соседке, зашедшей к ней с похоронкой на мужа, предсказала его скорое возвращение. И он вернулся, в город, занятый немцами, оборванный, грязный, чудом вырвавшийся из окружения. В эвакуации помогла выжить корова, которую не позволил забрать солдатам поселившийся в доме высокий немецкий чин. Брат вспоминал, что немец был неразговорчив, но детей частенько угощал сладостями. Бабушка, вспоминая его, называла австрияком и дальним родственником Гитлера. Думаю, что это легенда, но записка, оставленная им бабушке после отъезда, отпугивала желающих пустить под нож кормилицу, дававшую ведро молока. Убывая, офицер подозвал бабушку, вручил бумагу и через переводчика пояснил, что, если у неё попытаются вновь отобрать корову, пусть покажет эту бумажку. Гражданское население со страхом относилось к эсэсовцам. Офицеров и солдат из полевых частей бояться перестали. Большую угрозу для себя видели в полицаях, многие из которых были соседями. Не все были подлецами. Один из друзей отца, не успевший эвакуироваться, пошел служить в полицию. Вспоминали, что помогал людям, многих спас от отправки в Германию, вовремя предупредив о нависшей угрозе. После войны о его судьбе ничего не было известно, хотя шепотом говорили, что кто-то из железнодорожников встретил его однажды в чужом городе. Его старший сын выучился на машиниста, великолепно танцевал, был любим товарищами за веселый и добрый нрав. Несколько лет назад его не стало. Перед решающим наступлением Советской армии в 1943 году немцы принудительно вывезли гражданское население из прифронтовой зоны на Украину. Бабушка часто вспоминала эту поездку. По дороге немцы организовали питание стариков и детей, сгоняя к остановившемуся эшелону крестьян из окрестных сёл с нехитрой снедью. По прибытии в пункт назначения, бабушка отправилась к старосте, требовать устроить её с внуками получше, «потому что Федька, их отец, воюет в Красной Армии». На что тот, по словам бабушки, расхохотался и сказал «Не волнуйся, мать, тебя и твоих детей определим, как следует». Слово староста сдержал, направив бабушку к зажиточным хозяевам. Там гадания продолжались, дети были сыты, а на родную землю бабушка вернулась с запасом продуктов. В еде была неприхотлива. В голодные послевоенные годы семья выжила благодаря сбоям, которые где-то добывала старуха. Вымытая требуха вывешивалась для просушки на веревках во дворе, и соседский мальчишка неизменно комментировал: «Танька, твоя бабка опять флаги развесила». К людям относилась доверчиво и дружелюбно, любила угощать, но не все решались попробовать немыслимое варево из закопченных чугунов. В небольшой кухне на плите варилась требуха, в соседнем чугуне закипала немытая картошка в «мундире». От этой неряшливой стряпни незадачливая повариха частенько страдала несварением желудка. Моя опрятная до крайности мама жестоко страдала, наводя порядок в общем коридоре и на лестнице. В доме частенько попахивало хлоркой и Фёкла возмущенно делилась с соседями, что от «етой фершалки она вскоростях копыты откинеть». «Жива будешь»--гневно бросала мама, яростно надраивая полы. Потом успокаивалась, подзывала меня, вручала тарелку с манной кашей и две таблетки фталазола. «Пойди отнеси бабушке и проследи, чтобы выпила, она тебя послушает». А Фёкла, растершись едко пахнущим на весь дом «капсином», спала поверх постели в пальто и кирзовых ботинках 40 размера. В любое время года основной лечебной процедурой был сон. Я будила её, требуя выпить лекарство и поесть каши. «Ишшо отравить холера», беззлобно откликалась бабушка, и с удовольствием съедала сваренную невесткой кашу. Через минуту раздавался мощный храп, а спустя 2-3 часа бабушка вставала «оздоровевшая» и оправлялась за очередной партией «сбоев». Иногда ей приходило в голову, что пора ремонтировать крышу, тогда вытаскивала лестницу, брала в руки молоток и к ужасу мамы лезла наверх.
-Фёдор, останови её, - кричала мама отцу, возившемуся в саду.
-Цела будет, - отзывался отец, одобрительно поглядывая на карабкавшуюся по лестнице 75 - летнюю старуху. Мамино усердие в домашних делах встречалось Фёклой в штыки. «Трёть, трёть полы, скоро погниють усе»
-ворчала бабушка.
«Танька, шо твоя мать целыми днями стираить, иде она замаралась. Сидить у белом халате, мантулы есть, а дома, как сказилась, моить и моить». Фекла на домашние дела тратила не более получаса. Юбки окунались в таз с водой и тут же вывешивались на веревку. Мама с ужасом смотрела на эту стирку, а бабушка, победно оборачиваясь, бросала маме: «Зато не линяють». Не достигнув вожделенной округлости бедер, она надевала несколько юбок, выглядывавших по-цыгански одна из-под другой при ходьбе. Ходила бабушка стремительно. Купив хлеба, вспоминала, что забыла соль или масло и неслась обратно в магазин. Такие походы в течение дня повторялись несколько раз. Всю жизнь мечтавшая поправиться, Фёкла оставалась худощавой, с густыми черными, без единой сединки волосами, стянутыми на затылке узлом. Своих приёмных дочерей она не любила, звала их пренебрежительно «фравами», намекая на известные только ей шалости с немцами в период оккупации. В это никто не верил, зная способность бабушки к выдумке. Замечу, что сводная родня платила ей тем же. Все мамины попытки что-то изменить в доме натыкались на глухое сопротивление свекрови. Маму Фёкла тоже не любила за свободный и независимый нрав, страсть к книгам, тягу к стерильной чистоте посуды, пола, белья. Когда мама заставляла приёмных сыновей делать уроки, мечтая дать им приличное образование, бабушка вставала на их защиту крича: «Толька, Борька, не слухайте её. Шо, её книги пшана дадуть, хлеба дадуть. Ишшо чего надумала, над дитями згаляца, своих учи. Не пушшу у школу». Отец не вмешивался, возвращаясь из депо за полночь, сил на воспитательную работу с собственными детьми он уже не имел. Когда собирались гости, бабушка садилась во главе стола, и после нескольких рюмок водки затевала любимую беседу о том, как при царе было хорошо жить. Отец - коммунист до мозга костей злился, а бабушка продолжала сыпать цифрами: сколько копеек стоили мясо, молоко, белый хлеб, ситец. Фёкла обожала сына, единственного из одиннадцати детей, выжившего в передрягах кровавого века. Когда на её глазах пьяные хулиганы до полусмерти избили отца, бабушка сошла с ума. Заметили не сразу, лишь после того, как она стала ходить встречать к депо своего 60- летнего Федьку. В то время я уже стала студенткой, относилась к бабушке с нежностью и очень страдала, понимая, что болезнь ускорит её уход. Мама жалела старуху, пережившую десять своих детей, и редко обращала внимание на её чудачества. Конец Фёклы Семеновны был печален. Она перестала узнавать всех, кроме меня, и все спрашивала скорбно, пишет ли мне с фронта мать. Память бабушки сохранила образ юной женщины в офицерской форме. Когда я показывала бабушке в окно маму и говорила, что вот же она, бабушка презрительно отмахивалась. «Твоя мать на хронте, а эта баба не твоя мать, запомни, Танька»! После нескольких попыток поджечь дом, бабушку положили в больницу, где она тихо скончалась возрасте 86 лет. Это была первая тяжелая утрата в моей жизни.
Свободное копирование
