На снимке: Смоленский собор Белгорода вблизи Савинской слободы в 1950 году. Страшные раны войны, и не менее страшные раны раны безбожия…
После похорон, разбирая его бумаги, приятельница нашла отрывки из воспоминаний, так и оставшиеся незаконченными. Я чувствовала, что в его жизни были какие-то трагические события, которые отразились на облике и образе жизни. Глубокое одиночество, кошки, которых он подбирал на улице и нес в дом, аскетизм в обыденной жизни. Что-то иногда прорывалось в нем из другой, незнакомой нам жизни. Тогда старик брал гармошку и долго из квартиры доносились её заливистые переборы. Кошки начинали душераздирающе орать, соседи стучали в стену, и праздник обрывался так же неожиданно, как и возникал. Я испытывала глубокое сочувствие к одинокому старику, не способному наладить свой быт, и не принимавшему помощи от других. Мама пыталась предложить ему помощь, но он смущался и отказывался. Лишь в последние недели жизни, когда совсем слег, истощенный и больной, съедал немного из приготовленных ею диетических супов, каш, киселей, позволял делать уколы, но все было напрасно. В декабре 1977 года он умер. Я была в командировке, проститься с ним не смогла. Клавдия, так звали его наследницу, певшая в церковном хоре, тоже заядлая кошатница, вскоре продала нечаянно доставшуюся ей квартиру. На прощанье подарила маме несколько книг и закопченные иконы. Одна из них была особенно дорога отцу Николаю. Из неоконченной дневниковой записи я поняла, почему. Клавдия дала бумаги на один вечер, наследница торопилась с переездом. Тогда же я переписала то, что успела. Листая недавно свои записные книжки, нашла отрывок из воспоминаний, который когда-то так поразил меня. С сожалением думаю, что нужно было попросить эти записки, вряд ли они были нужны чужому человеку. Иногда я перечитываю их, убеждаясь, что впечатления детства накладывают особый отпечаток на всю оставшуюся жизнь.
Из записок священника
«Моя мать была женщина редкой красоты, цветущая здоровьем, но счастьем Бог обидел её. Ей пришлось, как видно, пережить какую-то очень тяжелую драму, которая в расцвете сил, 24 лет свела её в могилу. Печать глубокого горя лежала на её лице. Я заметил это, несмотря на то, что был очень мал -5 лет. За три дня до своей смерти она была вместе со мной в Смоленском соборе. У меня было какое-то предчувствие. Я не мог оторвать от неё своих глаз, налюбоваться на неё. Я смотрел на неё и думал, какая она красивая. У неё было необыкновенно доброе миловидное лицо. Фотография не может передать всей прелести взгляда её голубых прекрасных глаз и её чарующей улыбки. Она была погружена в молитву и слезы катились из её глаз. Очевидно, это горе и сломило её, потому что через три дня её не стало. Что такое было, я не могу даже понять. Легла и заснула навеки. Две недели её не хоронили, потому что она лежала, как живая. Там в угловой комнате и лежала моя мать, целых две недели бабушка не давала её хоронить, думала, что она жива. Но пришел доктор Кравцов Аркадий Иванович, разрезал на её руке артерию, и кровь не пошла. Доктор пришел к заключению, что признаков жизни нет и разрешил хоронить, а вскрывать её бабушка не позволила. Смерть её так и осталась загадкой. Она была в высшей степени добрая и отзывчивая женщина». Тогда я не могла понять, почему юноша - выпускник столичного университета, мечтавший стать юристом, в чем однажды признался мне, выбрал такой путь. Мне, выросшей в атмосфере презрительного отношения к религии, «опиуму для народа», это было непонятно. Однажды я осторожно спросила отца Николая, почему он стал священником. Старик задумался и, помедлив, сказал: «Именно тогда я счел невозможным для себя иное».
Только теперь до меня дошел смысл сказанного. В годы, когда священников преследовали, репрессировали, образованный юноша с прекрасным светским образованием, выбрал для себя изначально нелегкую стезю... Это был нравственный выбор подлинного интеллигента - быть с теми, кто подвергается гонениям. Служить своему народу во времена всеобщего безверия. Встреча с ним поколебала мое политизированное восприятие мира, сформированное атеистической средой, учебой, книгами. Я поняла, что если образованный, глубоко порядочный, с чистой душой человек выбрал такой путь служения людям, значит что-то не совсем так в нашей жизни, есть нечто, не доступное моему пониманию. Мне захотелось прочитать Библию. Соседка охотно дала старую потрепанную книгу, с выпадающими листами, которую я долго читала, делала выписки, стараясь не замечать неодобрительный взгляд отца. Что-то сказать мне он не решался, в семье не принято было навязывать свое мнение. К радости бабы Кати, доверившей мне сокровище, я подклеила и переплела пухлый том, заключив в переплет из ледерина и наклеив на обложку крест из серебряной бумаги. Я не стала тогда верующим человеком, возможно, просто научилась терпимей относиться к иному мировосприятию. Пишу это, как запоздавшее: «Простите нас всех, Николай Иванович». И это все, что я могу для Вас сделать. Аминь!
***
Когда Белгородские журналисты прочитали рассказ, они запросили Курское епархиальное управление. Некоторое время спустя мне передали краткий некролог, который считаю своим долгом поместить в качестве послесловия.
Протоиерей Николай Иванович Сергеев
Заштатный клирик Курской епархии протоиерей Н.И. Сергеев скончался 14 декабря
1977 г. Родился в Белгороде 4 мая 1896 г. в семье священника. В 1911 году окончил Белгородское духовное училище, в 1917 - Курскую духовную семинарию. С 1917 по 1920 год учился на юридическом факультете Харьковского университета.
24 ноября 1943 года был рукоположен во диакона в Г. Курске епископом Курским Питиримом), 28 ноября 1943 года рукоположен во пресвитера в Харькове к Рождество-Богородицкому храму в слободе Старый город Белгородского района.
За ревностное служение отец Николай в 1974 году был награжден крестом с украшениями.
В 1976 году по болезни отец Николай вышел за штат.
Тело усопшего клирика погребено на кладбище в Белгороде.
Из Журнала Московской Патриархии № 10,1979 г.
Свободное копирование
