На позиции стояла невиданная тишина: не слышалось ни единого орудийного или ружейного выстрела. Просто не фронт, а тыловая деревня. Мы шли не ходом сообщения, а по верху и когда выбрались на бруствер переднего окопа, перед нашими взорами раскинулась широкая долина Щары, усеянная огромным количеством солдат, стоявших и ходивших большими толпами и отдельными группами. Я внимательно разглядывал братание. Конечно, обнимающихся с немцами наших солдат я не увидел. Немцы даже не соприкасались с нашими вплотную. Между ними проходила как бы нейтральная полоса шириной, как мне показалось, шагов в двадцать. Иногда от нее к немцам или от немцев к нам шел солдат, что-то передавал и что-то получал взамен. Если это было братание, то все-таки какое-то настороженное, не до конца искреннее и доверчивое.
- А знаешь, Кена? По-моему, наши солдаты, да и немцы, просто интереса ради устроили перемирие, но до братания здесь еще далеко. Смотри! Обе стороны довольно насторожены!
- Я видел другое, видел, как обнимались.
- Может быть, отдельные солдаты. Вот сколько я ни смотрю, все их разделяет полоса шагов в двадцать, не меньше.
От толпы братающихся к окопам и от окопов к толпе беспрерывно двигались отдельные солдаты и небольшие группы.
- Кена, разреши мне поговорить с некоторыми солдатами.
- Сделай милость! - пробурчал Костояров.
Я остановил пожилого солдата, проходившего мимо и торжественно отдававшего честь, отбивая ногу.
- Подойди сюда, братец.
Солдат подошел, держа руку у козырька.
- Опусти руку. Скажи, ты был там? - махнул я рукой в сторону немцев.
- Так точно. Интересовался.
- Чем же ты интересовался?
- Интересно, ваше благородие, как немцы выглядят.
- Ну и что же ты увидел?
- Да что, ваше благородие. Солдаты ничего, вроде нас, только что похлипче, а ундера, фитфебели злыми глазами смотрят, ряшки красные, один даже, извиняюсь, с брюхом, как у бабы на сносях.
- О чем же говорят солдаты с немцами?
- Дык какой разговор может быть, ваше благородие? Так руками машут, на пальцах показывают. Немцы кричат: «Рус, рус, камрад», ну и мы им: «Камрад, камрад». Меняются ребята: немец - часы, наш - булки с колбасой, наш - нож, а немец - бутылку, шнапс, значит. Видно, кормют у них хуже нашего.
- А еще ни о чем не говорили? Солдат несколько смутился.
- Показывали, ваше благородие, - неохотно сказал он. - Руки поднимут и к себе машут, а наши тоже руки подымают и к себе машут. Немцы головой трясут. А то показывают: погоны снимают, едут на телеге, обнимают, значит, бабу, щеку на руку и спят вроде. Понятно конечно! Дескать, войну по боку, домой, к бабе. Наши грохочут, им тоже показывают не хуже, ребячий плач еще! Немцы смеются, «гут, гут» лопочут - это по-нашему «хорошо» значит. Вот и все, ваше благородие!
- А не обнимались с немцами наши солдаты?
- Вот чего не видал, то не видал, ваше благородие.
Я отпустил солдата.
- Ну как, Иннокентий Андреевич, не изменилось ваше уважаемое мнение?
- Черт их знает! Солдат говорит одно, но я-то собственными глазами в этот же бинокль видел другое.
- Давай поговорим еще с солдатами?
- Ты говори. Я не буду: мне на них смотреть тошно!
- Ну-ну, не сердись, Юпитер, ты уже неправ. Не такой плохой народ твои солдаты. Просто устали они от войны, о доме думают. Меня интересует другое: как все это дело началось. Пусть кто-то начал это, но ведь он должен был условиться с противной стороной. А это, по-моему, исключается.
- Верно, Миша! Нужно подумать.
Свободное копирование
