Офицеры собрались ровно за полчаса до начала ужина. Полковой адъютант зачитал полученные сводки, приказы главкозапа [Главнокомандующий армий Западного фронта.], в которых ничто не привлекло особенного внимания, объявил наряд, указал, кто из офицеров поведет команду на окопные работы.
Генерал кратко и ясно разобрал занятия, которые он смотрел сегодня, и сказал нечто вроде поучения о том, что для занятий нужно иметь «программку» и по важнейшим вопросам обязательно обучать солдат самим офицерам, упомянул третью и одиннадцатую сотни, где, по его мнению, дело обстоит наиболее слабо. Ни одной фамилии не было названо, но мне не хотелось бы выслушать подобный необидный и безличный разговор о сотне, когда я буду проводить там занятия.
После ужина Каринский обнял меня за плечи:
- А теперь ко мне, Михаил Никанорович!
Каринский занимал «чистую» половину большой халупы, с моим закутком, конечно, несравнимую.
- Сейчас будем пить чай, Михаил Никанорович. А пока я вас немного развлеку, что-нибудь сыграю по вашему выбору.
Я полагал, что штабс-ротмистр играет на скрипке, но он извлек из-за шкафа большую гармонию с тремя рядами клавишей - баян.
- Ну что же вам сыграть? Чайковского любите? Очень хорошо. Хотите «Сентиментальный вальс»?
Я с некоторым сомнением смотрел на Константина Павловича. В Иванове я слышал, и не раз, виртуоза на баяне татарина Туишева. Играл тот блестяще, но из классиков я слышал только «антракт» из «Кармен» и «Военный марш» из «Фауста». Остальное же были вальсы, песни, танцы. Чайковский на баяне? Это было для меня что-то новое, мне казалось, что баян не может передать задушевность и тонкость «Сентиментального вальса».
Но вот Константин Павлович приладил ремни, на мгновение задумался и потом заиграл. Быть может, в отношении техники ему было далеко до Туишева, но играл он именно так, как я представлял себе всегда музыку Чайковского: просто, несмотря на сложность исполнения, задумчиво и проникновенно. Грусть, жалобы, мечты о будущем, стремление к счастью, светлый образ любимой - все это Каринский отразил в своей игре, и я забыл, что он играет на баяне, я слышал только вдохновенную песню чистого сердца, томящегося, мятущегося и в то же время покорного судьбе. Когда Каринский кончил, я невольно вздохнул:
- Как хорошо, Константин Павлович!
- Да. Чайковский есть Чайковский. Ему и удалось так естественно написать «Чародейку» потому, что он и сам великий чародей! - Каринский говорил о композиторе, а я имел в виду исполнителя.
- Константин Павлович, можно еще что-нибудь из Чайковского?
- А что бы вы хотели?
- Я не ахти как разбираюсь в музыке, но мне нравится вальс из «Евгения Онегина».
- Все это в наших силах!
И вновь я пережил бал у Лариных, как будто сам присутствовал на нем; молодость, любовь, задор, И грусть, и предчувствие трагического конца, и легкомысленное заигрывание звучали так ясно и полно, что я растрогался.
- Эге! Да на вас, как я посмотрю, Чайковский грусть навевает, - обратился ко мне Каринский, окончив вальс. - Ну, на сегодня хватит. Займемся делом. Завтра рано вставать. - Он положил свой походный «рояль» в футляр и крикнул:
- Крячко! Чай готов?
- Так точно, - проговорил денщик, выходя из сеней с кипящим самоваром.
Когда мы услаждались отличным, крепким и ароматным чаем, иногда подливая немного коньяку, Константин Павлович рассказал мне кратко историю полка и посвятил в некоторые служебные и бытовые подробности, которые необходимо знать молодому офицеру.
Свободное копирование
