Уже через год после разлуки его лицо начало стираться из памяти, сливаться с каждым встреченным добрым мужским лицом.
Первая такая встреча произошла в Сибири, в эвакуации.
Туберкулез разрушал мой позвоночник. Я уже ходила сильно согнувшись, упершись обеими руками в колени. Я была очень слаба, но главное, что меня мучило,— боль. Изнурительная, постоянная, иногда ноющая, но чаще — взрывы и жжение в костях, внутри. Были приступы, когда я уже на кричала и не плакала, а выла, не слыша собственного голоса, только горло саднило. Я искала и нашла средство, как отвлечься от невыносимой острой боли — другую боль, я искусывала свои руки, зубы у меня были острые, раны получались глубокие, из них горячо текла кровь. Тогда меня связали. Я не могла лежать на кровати, только на ровном твердом полу. И меня положили на пол на одеяло, вот по этому одеялу я и каталась со связанными руками, изнемогая от боли и жара. Кроме туберкулеза меня трепала малярия.
В таком состоянии меня и приютила одна старушка. Она была бедная и одинокая. То ли мои вопли выгоняли ее из дому, то ли она где-то работала, но она оставляла меня в избе одну на весь день.
Однажды я кричала, плакала, каталась по полу, дрожала от холода и вдруг увидела мужчину, военного, рядом со мной, на полу. Он сидел возле меня и держал за руку, он гладил меня по голове, по лбу и щекам, так легко гладил, хотя рука у него была очень большая и тяжелая на вес, я ее покачала в воздухе. Он мне рассказывал что-то длинное, отвлекающее от боли. Кажется, я просила его найти на войне моего папу и сказать, чтобы он скорее приехал ко мне. Я об этом только и думала. Верила, что если папа появится, моя боль сразу пройдет и все будет, как раньше: Москва, детский сад, где дают какао с булочкой на завтрак, а по вечерам я буду сидеть дома под столом, закрытая свисающей скатертью, и устраивать там для кукол квартиру.
Потом женщины, с которыми я попала в эвакуацию, мне рассказали, что военный, державший меня за руку и казавшийся мне настоящим взрослым дядей, был совсем юный лейтенантик — выпускник военного училища. Случайно проходя мимо нашей избы, он услышал мои крики и подумал, что в доме истязают ребенка. Он как-то проник в дом и остался со мною, сколько мог. И отдал мне свой паек: масло, сахар, тушенку, крупу... И ушел. И пропал навсегда. Старушка, моя благодетельница, сказала:
— Это Бог послал тебе андела. Бог сирот не оставляет.
У «андела» было такое белое лицо! Оно в темноте светилось, это я хорошо помню. Зимой в Сибири темнеет рано. У нас в доме горела по вечерам свеча. И ночью хозяйка ее зажигала, когда я, набравшись в темноте сил для плача и крика, будила ее. Она вдруг возникала откуда-то со свечою, высокая, в чем-то длинном и белом, с длинною седой косой на груди и уговаривала:
— Ну ты чо, девка? Голос-то сорвешь, как будешь петь?
Еще она пугала меня:
— Будешь так орать, Баба Яга услышит, придет и сожрет тебя.
— Не сожрет... — отвечала я уверенно. — Я же акрихин пила! У меня мясо горькое. Она откусит кусочек и сразу выплюнет.
— Откусит... — Тебе же как больно будет. У нее зубищи, как пила.
От акрихина даже вода казалась горькой, даже воздух, который я вдыхала... Сама лихорядка боялась этой горечи и не трясла меня по вечерам...
Маленький огонек свечи каждый вечер сражался с огромными тенями, обступавшими меня. Мне казалось, что тени и были моей болью. Как долго потом я боялась ночных теней... Ведь они грозились разорвать меня, протягивали ко мне длинные, все удлиняющиеся руки, бесшумно и таинственно перемещались.
Только когда ко мне кто-нибудь подходил и брал за руку, тени пугались, съеживались и даже боль утихала.
Свободное копирование
