Я оказался счастливее всех. Числа 6 декабря, через две с половиной недели после моего прибытия в Алексеевский равелин, утром жандармы принесли мне полушубок, и Соколов торжественным тоном объявил:
— Так как ты тихо себя ведешь, то прогулка тебе разрешается.
Я стал торопливо одеваться (меня застали еще в постели) и, накинув полушубок, вышел в коридор вслед за Соколовым. Мы двинулись налево, спустились в ту самую подворотню, по которой я прошел в памятную для меня ночь моего прибытия в равелин; и сейчас же свернули направо. Соколов отпер ключом дверь, выходившую в садик, и сказал:
— Ходить можно прямо, — указал на дорожку, имевшую вид траншеи, проложенной в снегу.
Было еще темно, и я, очевидно, пришел на прогулку первым, так как спугнул ворону, приютившуюся на ночлег в развесистых ветвях большой старой липы, которая росла в этом садике. С глухим карканьем, тяжело хлопая своими широкими крыльями и неуклюже вытянув длинные ноги, взлетела потревоженная птица, стряхивая с оледеневших ветвей гирлянды насевшего на них инея и снега, которые, плавно кружась в воздухе, медленно опускались на землю большими, похожими на комки ваты, хлопьями. Ворона села на конек крыши, оглянулась на все стороны, почистила клюв и, каркнув еще раз, другой, полетела искать себе завтрака.
Я к воронам и ко всему их вороньему роду не питал никогда особой любви и частенько их постреливал, просто чтоб ружье разрядить, возвращаясь с охоты, или в детстве, для практики стрельбы влёт. Но здесь я сразу же почувствовал к этой вороне самое сердечное влечение. Несколько удивленный таким приливом нежных чувств по отношению к существу, которое я когда-то безжалостно преследовал, я стал перебирать все те свойства отрицательного характера, за которые ворон не жалуют. Но достаточно было промелькнуть в голове мысли, что на ней нет голубого мундира, и я понял, что имею несомненное основание для такой неожиданной симпатии. Проводив ворону завистливым взглядом, я стал осматриваться и не сразу мог все разобрать, так как было совершенно еще темно.
Место прогулки представляло из себя почти правильный равнобедренный треугольник, ограниченный со всех трех сторон стенами здания нашей тюрьмы (см. рисунок). Высота этого треугольника, т. е. длина дорожки от ступенек входа, идущего из подворотни до вершины угла, равна 39 шагам. Снега выпало в этом году очень много, и весь этот маленький садик был им завален. Для прогулки была прочищена лишь одна продольная дорожка, и снег по обеим сторонам ее лежал более полутора аршин высотой.
Направо и налево от дорожки в середине садика находились две круглые клумбы, за которыми были поставлены чугунные садовые скамейки. Одна из клумб (левая) так и оставалась занесенной снегом до весны, а к правой через несколько дней проложили дорожку и очистили некоторое пространство около скамейки, так что можно было и посидеть на ней.
Растительность была очень богатая, особенно это было заметно летом, когда все цвело, зеленело и благоухало. Но и теперь было видно, что здесь росли, кроме липы, о которой я упоминал, четыре яблони {Вероятно, те самые.}, выросшие из семян, посаженных декабристом Батеньковым, десять берез высоких, но не очень толстых, жадно тянувшихся вверх к свету, к солнцу, к жизни со дна этого колодца, окруженного каменными стенами. Затем бузина, сирень, малина, смородина, маленькая елочка, видимо недавно посаженная, может быть, кем-нибудь из наших ближайших предшественников (Ширяевым или Нечаевым), все это разрослось очень пышно, кроме бедной елочки, которая имела очень хилый и жалкий вид, словно тоскуя о родном просторе моховых болот. Липа с первого раза поразила меня. Оказалось, что она была моя старая знакомая.
Поздней осенью 1878 года, как раз в день моего ареста {Я зашел к одному товарищу ("Савве") и застал у него "Раечку". Это было время горячее. Ежедневно шли аресты, и конца им не было видно. "Ну и времена, сказал я, теперь, прощаясь, нужно говорить не "до свидания", а "прости навек"". Все рассмеялись. Когда я уходил, двинулась со мной и "Раечка"... Мы переехали на Гагаринскую набережную, где нам пришлось разойтись, и "Раечка", смеясь, сказала мне: "Ну, так как же? Прости навек?" "Прости навек", ответил я трагическим тоном, и мы оба расхохотались, не ведая того, что было уже начертано в книге судеб.}, я переезжал на пароходе с Петербургской стороны на Гагаринскую набережную. По реке в это время шло довольно густое сало, и дул свежий ветер. Бороться с тем и другим было довольно трудно нашему слабосильному пароходику. Кочегар усердно подбрасывал уголь, капитан махал руками, кричал и плевался, но все это мало помогало: пароход свистел, шипел, пыхтел, а между тем его все более и более сносило вниз по течению. Льдины скоплялись под бортом и с треском напирали на него. Наконец он врезался носом в такую большую льдину, что не был в силах перерезать ее пополам. Дали задний ход и стали искать прохода среди ледяных полей. Это была в миниатюре одна из обычных сцен, сопровождавших полярное плаванье. И я от души смеялся над нашим исканием пути среди льдов. Между тем пароход все пятился и спускался вниз, и наконец мы очутились саженях в 15-ти от крепости.
Я еще никогда не был так близко к стенам этой ее части и стал с любопытством осматривать все окружающее. Между прочим мое внимание привлек маленький островок, лежавший в глубине пространства между Трубецким бастионом и тем, который обращен к Васильевскому острову. (Он, кажется, называется Зотов.) Этого островка я прежде, кажется, не замечал. Должно быть, он, если смотреть с середины реки, сливается с островом благодаря своим незначительным размерам, незначительной высоте своих построек и незначительной ширине канала, отделяющего его от крепости. Нас затем так снесло в глубину Малой Невы, что когда мы снова двинулись вперед, то должны были пройти мимо этого островка на довольно близком расстоянии.
Прежде всего меня поразила форма построек, находившихся на нем: они имели вид невысокого одноэтажного двойного треугольника, причем внутренний треугольник был построен на основании внешнего. Перед этим зданием, саженях в 5-ти 8-ми от него, находилась кирпичная стенка в виде люнета, очень невысокая, в грудь человека, не более.
"Не тюрьма ли это?" подумал я тогда при виде целого ряда труб, расположенных на крыше внутреннего здания так близко друг от друга, что невольно представлялся такой же ряд камер.
"Да ведь это Алексеевский равелин", догадался я, вспомнив, что слышал об этой тюрьме, и с удвоенным интересом стал рассматривать этот заповедный угол петербургской Бастилии.
Снаружи не было видно ровно ничего: голая кирпичная стена, и в ней ни одного окошка, хотя, судя по нескольким трубам, расположенным на крыше наружного здания, было очевидно, что в нем находятся жилые помещения. Стало быть, решил я (и это подтвердил впоследствии мой горький опыт) в наружном здании помещаются разные службы и квартиры, окна их выходят на внутренний двор. Второе здание тюрьма, а внутри сад, где гуляют заключенные. И вот тут-то и бросилась мне в глаза вершина этой самой липы, далеко превышавшей все остальные деревья, из которых лишь немногие достигали конька кровли. Вспоминалось мне даже, что на этой липе сидела стая ворон. Быть может, среди них была и та, которую я увидел здесь же четыре года спустя.
"Бедняга Нечаев, подумал я тогда, как тяжело, должно быть, ему здесь живется. Ведь это сущий гроб".
И долго я провожал взглядом это низкое треугольное здание и думал о тех, кто погребен в его стенах.
Странно: ни тогда, ни впоследствии мне ни разу не приходила в голову мысль о возможности того, что и сам я буду когда-нибудь сидеть под этой развесистой липой, апатично смотреть на покрытое серыми тучами небо и с тоской, затаенной в глубине сердца, слушать пароходные свистки, так живо напоминающие о жизни на воле, о мире волнений, борьбы, радостей и горя, побед и неудач, который уже стал для заключенного чуждым, чуть не сказочным миром и которого лишь слабые отголоски проникают сквозь толщу крепостных стен.
Я едва лишь успел пройтись несколько раз по дорожке, как дверь отворилась, и Соколов мотнул головой. Я подошел, недоумевая, что такое он хочет сказать мне. Оказалось, что мне пора идти домой, так как на прогулку полагается только 15 минут.
Эта первая прогулка произвела на меня очень отрадное, освежающее впечатление. Хоть на несколько минут, но все же я вижу над собой не заплесневелый потолок камеры, а небо; все же я дышу чистым воздухом; все же до моего слуха долетают отголоски жизни.
Свободное копирование
