В 1927 году у меня было уже три книги: «О чем шепчет деревня», «Развязанные снопы» и «Проклятая должность». О них были хорошие отзывы в прессе. Книга «Развязанные снопы» была с благожелательным предисловием Федора Федоровича Раскольникова.
После НЭП-а, во время коллективизации, наступили тяжелые дни. Мои искренние правдивые очерки о деревенской жизни теперь отвергались редакторами, как «несозвучные моменту», от меня отвернулись те, которые когда-то восхищались моей «беспощадной правдой»: Демьян Бедный, Джек Алтаузен, Александр Жаров. Обо всем этом я с болью писал в дневнике.
Еще страшнее стало жить при бесконечных процессах по желанию Сталина, когда его бывшие соратники присуждались к смертной казни.
- Ты и об этом записываешь в свой дневник? —с тревогой спрашивала у меня старшая сестра Татьяна.
— Обо всем записываю, — отвечал я сестре, — как же можно пропустить такие события? Всё это останется для будущего, для истории.
— Да ведь за это могут арестовать и расстрелять.
— Ты же знаешь, что последний день моей жизни будет только в 1942 году. Значит, теперь мне смерть не грозит.
Чем можно было объяснить мое бесстрашие — легкомыслием, глупостью, наивностью, фатализмом или надеждой на Бога? Всё больше толстых, переплетенных тетрадей появлялось в письменном столе. Когда знакомым партийцам я задавал вопросы о кровожадных процессах и о голоде на Украине: «Можно ли всё это оправдать с точки зрения здравого смысла?», они, словно сговорившись, отвечали цинической пошлостью: «Лес рубят — щепки летят». И это было записано в дневник.
Но вот настало жуткое время: каждую ночь арестовывали многих писателей, с которыми я был знаком: я бывал у них, они не раз бывали у меня, на пельменях. Как можно было пропустить такие события? Я описывал их с еще большими подробностями, чем прежние факты. Тетради, как и прежде, хранились в письменном столе на Щукинской 3, в Покровском Стрешневе, заросшем соснами и березами. Как и все мои собратья, я каждую ночь ждал страшных посетителей. Чем можно было предотвратить это несчастье? В моих возможностях была только молитва. И я думал: «Неужели не молятся другие?» Я склонял колени перед своей узкой кроватью, прислонялся головой к постели и обращался к Богу с мольбами о спасении, давая клятвенные обеты — делать всем добро, если останусь несхваченным в застенки кровожадных правителей. Бежали час за часом. От жгучего желания — жить и творить — я не чувствовал усталости. В весеннюю пору, перед рассветом, начинались птичьи концерты. В такие часы черный ворон не вылетал за поживой и я ложился в постель с благодарностью Богу, что мне подарен для радости еще один день.
Свободное копирование
