Двадцать пять лет на Кавказе - 119

Более подробное изложение всех этих событий с их печальными последствиями не входит в рамки моих личных воспоминаний, и потому возвращаюсь к прерванному рассказу о положении Элисуйского владения, в каком я застал его в конце 1848 года.

Первое время после погрома Даниель-бек очутился в безвыходном положении. Лишенный богатства, значения, очутившийся в необходимости вести более чем скромную жизнь в суровой горной местности, униженный высокомерными приемами Шамиля и презрительным обхождением его приближенных, которых он, аристократ, еще недавно считал недостойными предстать перед свои высокие очи, Даниель-бек, очевидно, был так подавлен, что предался полной апатии и отчаянию. Человек небольшого ума, он не мог вдруг уяснить себе подробно своего положения и определить наиболее подходящий план действий. Это и было причиной, что в первое время после его бегства особенно дурных последствий на правом фланге Лезгинской линии и в Элису не оказывалось. С нашей стороны ограничились введением русской администрации, то есть назначением пристава, да собиранием доходов с имений султана и нескольких бежавших с ним беков, и затем считали дело "подлежащим сдаче в архив". И хорошо, что так случилось, а то в 1845 году, когда для известной экспедиции к Дарго была отвлечена значительная часть войск, и даже генерал Шварц с остатками свободных батальонов был выдвинут за хребет к верховьям Аварского Койсу, обнаженная от военных прикрытий плоскость между Закаталами и Нухой могла представить султану весьма удобное поле действия и наделать нам немало трудно исправимых бед.

Между тем султан посредством щедрых приношений -- частью из захваченных с собой сумм, частью из доставлявшихся тайком пожертвований элисуйских приверженцев -- успел приобрести уже некоторое расположение и доверие Шамиля, получил в управление несколько горских обществ, соседних с Горным Магалом по реке Самуру, и, как бы проснувшись от своей апатии, стал проявлять свою деятельность. Прежде всего он возобновил свое влияние на Горный Магал, совершенно изолировал его от нас, так что эта часть только считалась нам покорной, а в сущности она всецело была в руках неприятеля; ни пристав и никто вообще из русских туда не смел показываться -- для этого потребовалось бы самостоятельное военное прикрытие. Посредством жителей этого Магала и нескольких бежавших с ним элисуйцев Даниель-бек вошел в деятельные сношения со всем своим владением и исподволь возобновил там свое полное влияние. Чего не сделали в этом случае обаяние прежней безграничной власти, страх жестоких наказаний посредством приверженцев, возбужденный муллами религиозный фанатизм и обычная ненависть к русским, то довершила наша беспечность, наша близорукая бездеятельность, привычка опираться исключительно на могущество штыков, и то уже в последнюю, так сказать, минуту, а отчасти и неизбежные злоупотребления.

В 1847 году Элисуйское владение очутилось в таком положении, что султан считался как бы отсутствующим хозяином, но распоряжался, и приказания его, для приличия прикрытые таинственностью, исполнялись немедленно и гораздо охотнее и исправнее наших распоряжений. Налагаемые им под всеми возможными видами контрибуции доставлялись ему обильно и исправно, и из них значительная часть пополняла бедную казну Шамиля, весьма нуждавшуюся в средствах для борьбы с нами.

Жителям, конечно, пришлось жутко: они очутились между двух огней, хотя врожденная способность азиатцев к политичности выручала их, и они весьма тонко лавировали, склоняясь более для виду перед нами, они держали и сердца, и карманы, открытыми противной стороне.

Одним из самых действенных средств, послуживших султану, чтобы держать в руках не только свое бывшее владение, но и соседские части округа, было учреждение могаджир, то есть людей, посвятивших себя исключительно молитвам, посту, воздержанию и войне с неверными. Могаджир отрекался от дома, семьи, всего мирского, посвящал всего себя исключительно служению веры, требовавшей главнейше борьбы и истребления гяуров.

Прикрытые такими религиозными целями, могаджиры оказались самыми подходящими людьми, и султан, присоединив к нескольким горцам-могаджирам находившихся при нем беглых элисуйцев, образовал первый кадр, отправившийся для действий на плоскость. Главой этой шайки был некто Богарчи -- имя, сделавшееся впоследствии чуть не всеобщим пугалом и приобретшее громкую известность во всем крае, не исключая Тифлиса и самых высших начальствующих сфер. В Элисуйском владении этим шайкам без труда удалось приютиться, приобрести друзей и покровителей, затем произвести несколько удачных захватов в плен зажиточных людей, несколько грабежей и вынужденных страхом денежных сборов, так что молва о таком заманчивом, выгодном, да еще и почетном ремесле могаджира разнеслась быстро и вызвала решительный наплыв охотников. Из всех аулов десятками бежали менее зажиточные люди, кадры увеличивались ежедневно, разбивались на шайки от 10 до 15--25 человек и в весьма короткое время наводнили Элисуйское владение, весь соседний Энисельский участок, окружающий крепость Закаталы, проникли в восточную часть Нухинского уезда -- и пошла работа! Явилась сила, окончательно оспаривавшая у нас власть; наши требования, наши угрозы население стало, наконец, просто игнорировать, ссылаясь на могаджиров и требуя, чтобы мы их защитили от окончательного разорения. Дороги стали просто безпроездными; дошло до того, что от крепости Закаталы до переправы через Алазань, 25 верст большой почтовой дорогой, пришлось сообщаться только один раз в неделю под прикрытием роты солдат, сотни казаков и пушки. Тогда только мы открыли глаза. Качаги, то есть беглецы (так называли мы эти шайки), сделались словом, не сходившим с уст и высшего, и низшего начальства, и большинства населения Закавказского края. Явились массы циркуляров, приказов, распоряжений, но результат был тот, что, как объяснил мне г-н Печковский, качаги держали в руках все население, никакие меры к их истреблению не помогали, и когда, каким образом с ними удастся справиться, неизвестно. Кроме этого могаджирского наваждения, достигшего таких размеров, каких Даниель-бек, вероятно, и сам вначале не ожидал, стали спускаться с гор значительные неприятельские партии для открытых нападений, возвращавшиеся если не всегда с большим успехом, то почти всегда безнаказанно. Я уже упоминал об одном таком нападении в 1847 году, когда султан захватил и казнил пристава Мелешко, лично похозяйничал в своем кахском доме, собрал большую сумму денег, показался народу во всеоружии грозной силы и ушел. На нас, не защитивших ни жителей, ни даже своего пристава, какие же после того могли быть надежды? Так, и не без основания, рассуждало население.

С тех пор на Лезгинскую линию стали высылать несколько лишних батальонов, страна и ее управление приняли преимущественно военный характер, и все это продолжалось тринадцать лет, вплоть до 1859 года, когда на Гунибе пленный Шамиль пропел лебединую песнь полуковековой борьбе кавказских горцев с Русской империей.