23. Я труд поэта позабыл
На обороте фотографии написано:
«Таким я был 18-ти лет. На следующий день мне было уже 19. Твой В.Берестов. 17 апереля 1947г.»
В январе 1946 года был демобилизован мой отец и, в соответствии с правительственным постановлением, ему, как фронтовику, вернули нашу довоенную квартиру, так что наша семья снова стала проживать по прежнему адресу, и с Берестовыми мы снова стали жить по соседству.
1946 год – год Валиного и моего совершеннолетия. Валя приехал в Калугу со стихами «Восемнадцать лет». Он уже давно задумывался над своим будущим (о чём свидетельствовало и написанное им в канун дня рождения письмо от 19.03.46 г., в котором он излагал свои раздумья о будущем: о ближайшей, отдаленной и самой дальней цели своей жизни), и эти стихи можно было расценить как стихи - программу, стихи – предназначение:
Мне хочется тревоги и труда,
Чтоб дни мои не даром проходили,
Чтоб мужество стремлений и усилий
Меня не покидало никогда,
Чтоб стали настоящие преграды
Передо мною на моем пути,
Чтоб мелкие обиды и досады
Окрепнувшей душой перерасти,
И чтоб не растворялся день любой
В бессильном смутном сне воспоминанья,
Чтоб был он полон света и сознанья,
Куда-то вел и что-то нес с собой,
Чтоб жизнь моя, и мысль моя, и слово
Упрямо и уверенно росли,
Чтоб стать частицей разума людского,
Творящего историю земли.
Надо же было случиться такому совпадению, что и меня мой восемнадцатый день рождения вдохновил на сочинение стихов, которые я, как и Валя, назвал «Восемнадцать лет». В них были такие строки:
Теперь я равноправный
Советский гражданин.
Долго находился в раздумье: показывать или не показывать их Вале. Рифмы, как я считал, были неплохие: тихо – шумиха, воскресный – чудесный, скоро – гору. Но содержание! Смысл! У Вали раздумья о своем будущем, у меня – констатация достигнутого (не так уж и многого). Нет, стихи скверные и показывать их Вале я не решился - сочтет меня стихоплётом или скажет что-нибудь вроде написанного им позже двустишия:
Прочел твои стихи. Забыл их снова.
Я не злопамятный. Не помню я дурного.
Но поскольку стихи были записаны в моем дневнике, а я давал его читать Вале, то он, конечно, с ними ознакомился. Слава Богу, что никак их мне не прокомментировал – Валя был деликатным человеком.
Из Москвы Валя привез не только стихи, но и «толстенный фолиант в малиновом переплете» – Дантову «Божественную комедию» с чудесными гравюрами французского графика Гюстава Доре – подарок Всеволода Пудовкина к восемнадцатилетию Вали (об этом можно прочесть в воспоминаниях Вали о Всеволоде Пудовкине). Поскольку «Божественную комедию» мне раньше читать не доводилось, я уговорил Валю оставить книгу у меня до его следующего приезда. Так что это подарочное издание с автографом Пудовкина я держал в руках и читал. Сохранилось ли оно?
В 1946 году Валя оканчивал школу и должен был уже определиться, где учиться дальше. Еще в марте Валя прислал мне письмо, в котором изложил свои планы на будущее: «ближайшая цель – медаль, отдаленная – Ленинград, филфак, самая дальняя и в тоже время самая близкая, определяющая всю жизнь – литературная работа». Ближайшая цель была успешно достигнута – школу Валя окончил с золотой медалью. Какие у нас с ним были разговоры о второй и третьей цели, не помню, но, что касается дальнейшей учебы, то я пребывал в твердой уверенности, что Валя, как поэт, которого уже заметили и в судьбе которого принимали участие именитые литераторы, будет поступать только в литературный. Куда же еще? Но как я ошибался – все случилось не так, как я предполагал и как планировал сам Валя.
Летом у меня была производственная практика на вагоноремонтном заводе в Харькове. Харьков – мое первое знакомство с Украиной и украинским языком. Впрочем, Харьков – город в основном русскоязычный и украинскую речь мы слышали мало. А вот вывески были на украинском: «перукарня», «зупынка» и др. Оказалось, что перукарня – это парикмахерская, зупынка – остановка. Пассажиры трамвая, готовясь к выходу, спрашивали не привычное нам: «вы выходите?», а - «вы встаете?» Еще запомнилась обгоревшая, чёрная громада здания Госпрома на пустой, безлюдной и от того еще более просторной площади Дзержинского (эта самая большая площадь в Европе теперь называется Майдан Згоды – Площадь Свободы). Через много лет мне доведётся побывать в этом здании в арбитражном суде. В войну Харьков дважды переходил из рук в руки, и следы войны в нём были отчетливо заметны. Мог ли я тогда предположить, что когда-то стану гражданином Украины, и даже буду иметь в личной собственности кусочек украинской земли (всего лишь четыре с половиной сотки).
Когда я возвратился с практики, от родителей Вали узнал, что он поступил на исторический факультет МГУ (кафедра археологии). Было чему удивиться: а как же поэзия? литературная судьба? неужели Валя зароет свой поэтический дар? Зинаида Фёдоровна, как мне показалось, тоже в недоумении: считалось, что вопрос, где дальше будет учиться Валя, в семье давно решен – только в литературном. Еще весной цель был одна - поступить на филфак ЛГУ (но не на истфак МГУ). Его планы изменились в течение каких-то нескольких месяцев, и, видимо, не без веских оснований. Я ждал приезда Вали и когда он, наконец-то, появился в Калуге, засыпал его вопросами. Примерный смысл его объяснений был таков. Если ему суждено стать поэтом, он им станет. Ранняя же специализация в качестве литератора ему ни к чему. Сначала нужно приобрести профессию (археолога), а поэт – это не профессия, это скорее призвание, предназначение. И, если у него то и другое имеется, то поэтом он обязательно станет. Не обошлось ли тут без влияния Дмитрия Матвеевича, историка по профессии, размышлял я, но после прочтения воспоминаний Вали о Всеволоде Пудовкине мне стало ясно, что на исторический факультет Валя поступил под его влиянием, о чём он вначале умалчивал. Позже в повести об археологах «Государыня пустыня» Валя напишет: «Я пошел в археологи, чтобы стать поэтом». Но археология так увлекла, засосала Валю, что встал вопрос: «поэзия или археология?», Самая дальняя цель (и самая близкая) оказалась под вопросом.
Я труд поэта позабыл
Для жребия иного.
Я в землю свой талант зарыл,
В буквальном смысле слова.
И где теперь его найти?
В каких местах и странах?
Быть может в двадцати пяти
Раскопанных курганах?
А, может, я зарыл его
Послушною лопатой
На том дворе, что Вечевой
Был площадью когда-то?
Где он? В песках ли Каракум?
В амударьинской глине?
Иль разметал его самум,
Бушующий в пустыне?
Это стихотворение Валя написал в 1949 году (в моей записной книжке оно записано в первоначальном варианте). Он действительно «труд поэта позабыл»: за три прошедших года (1946-49) написал всего лишь два-три десятка стихотворений, что для поэта очень мало. Причем из всего написанного - половина сонеты, посвященные любимой девушке. Да, Валя был влюблен, о чём свидетельствуют как сонеты:
Пишу сонеты, пусть я не Шекспир.
Несовершенства их признать готов я.
Но я люблю. И пусть услышит мир,
Как счастлив я, как я горжусь любовью.
Так и четверостишие из первоначального варианта стихотворения «Поэзия или археология?»:
Тем временем страна росла,
Весна весной сменялась.
Тем временем любовь пришла
И навсегда осталась.
Эта Валина пассия, её звали Мила, которой он посвящал сонеты, когда писались эти строки, еще была жива, о чём мне стало известно от брата Вали Димы, и, очевидно, могла бы рассказать о Вале что-то интересное.
Итак, Валя поступил на исторический, чтобы стать археологом и иметь профессию, которая дала бы ему возможность познать жизнь, а уже потом стать поэтом.
А только ли из-за археологии Валя «труд поэта позабыл?» Не было ли тому виной пресловутое постановление ЦК ВКП(б) сорок шестого года о журналах «Звезда» и «Ленинград», антигероями которого сделали Анну Ахматову («не то монахиня, не то блудница») и прозаика Михаила Зощенко («пошляк и подонок»)? Именно эту причину Валя называет в очерке о Корнее Чуковском «Совсем недавно был Корней Иванович»: «В 1946 году я, прочитав постановление о Зощенко и Ахматовой, в сущности, бросил писать стихи, поступил на исторический факультет, сделался археологом».
Каким было отношение Вали к Зощенко, я не знаю, но Ахматову он более чем обожал и стихи её любил; чтобы понять всё это, достаточно прочесть его «Блаженную весну» («Блаженную!»). Этим постановлением Валины чувства были оскорблены, и из-за обиды за Ахматову он мог изменить свои жизненные планы. Творить в клетке Валя не мог.
Вместе с тем Валя еще не утратил веры в наших вождей. В письме от 15.01.47 г. он ссылается на доклад Жданова («о совершенствовании советского человека, о необходимости подводить итоги каждого дня»), хотя именно Жданов, как член политбюро ЦК ВКП (б), как раз и делал тот доклад, по которому было принято пресловутое постановление от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград». Полагаю, что доклад Жданова Валя изучал не по своей инициативе, а, как говорят, «по обязаловке».
И всё же самая дальняя цель – литературная работа была Валей достигнута: в 1957 году он стал членом Союза писателей СССР.
Свободное копирование
