Наступил второй день этапа. Утром открылась дверь и нам передали в мешке 32 порции хлеба, розданные согласно принятому порядку. Затем принесли бак с горячей водой и сахар, что было очень кстати, т. к. за ночь все здорово продрогли. Конвой предложил кого-нибудь послать за углем. Послали моего соседа, как самого здорового с наказом, по возможности побольше набить мешок. Наказ был выполнен добросовестно. Это уже кое-что. Можно пороскошничать с теплом.
Прошел день, а мы все еще находились в Воронеже. Родные некоторых заключенных, узнав где стоит эшелон, каким-то образом, сумели организовать им передачи. Такая передача была получена неприятным баптистом и юным Володей. Баптист свою передачу сразу запрятал под голову, даже не посмотрев, что там ему прислали и ел ее содержимое по ночам, даже не угощая своего товарища. Володя сразу же разложил все на виду у всех, а там, оказалось сало, масло, белый хлеб, домашние пирожки и пирог с мясом. В общем не менее десяти килограмм.
Мальчик начал тут же всем предлагать отпробовать пирожки, но все как-будто сговорились, категорически отказывались от угощения и рекомендовали ему не набрасываться на еду сразу, а разумно растянуть припасы, учитывая неизвестность, т. е. длительность в дороге. Лишь через час наш эшелон тронулся. Это был третий день. Вздохнули с облегчением — все ближе к цели, хотя и малоутешительной. Поезд набирал скорость.
Двадцатитонный вагон качало из стороны в сторону. Вспомнился 1918 год, когда мать, сестра, брат и я добирались из Таганрога в Петроград, в голодный, холодный, холерный Петроград. Маме тогда говорили:
— Что ты делаешь, Лиля? Ты погубишь ребят, ты же слышала о Совдепии, что там творится.
Но она была непреклонна, какими-то путями получила разрешение от германских властей на выезд в Советскую Россию и мы все четверо благополучно добрались в свой родной Петроград. Было все, и подобная теплушка, и демаркационная зона, через которую тряслись по ухабам на простой телеге, и Питер без кошек, собак и голубей, они были съедены, и холера, унесшая близких, и помощь АРы в виде яичного порошка, но это был наш Петроград! Ох! Как тяжело заснуть, когда помимо твоей воли возникают всякие воспоминания, хорошие или плохие, и стал я считать по примеру Владимира Ильича от ста до нуля. Заснул. Место мое оказалось очень плохим. Стенка была ледяной, да еще из окошка, хоть и небольшого, несло холодом. Прямо на голову приходилось опускать наушники и поднимать воротник шубенки, здорово спасавшей меня от замерзания. Мы с соседом, тесно прижавшись друг к другу, старались не двигаться, чтобы не растерять накопившееся от собственных тел тепло.
Итак, мы едем, едем, едем. Вернее нас везут, везут, везут. Людям делать нечего — лежат, ходить некуда, да и негде. Сидеть, свесив ноги с верхних нар, доставляло неприятности нижним жильцам, садиться внизу на первом «этаже» — тоже неудобно, надо тревожить лежащих, а может, и уснувших. Опять нехорошо. Вот и начинается всякая никчемная болтовня. Тут Литвинов и вспомнил о моем участии в вечерних рассказах, проводимых в камере тюрьмы.
— А что, если вы, Анатолий Игнатьевич, что-нибудь расскажете нам интересное?
Я подумал, стоит ли, поймут ли все: публика разношерстная. Но решил: стоит, может быть отвлекутся от всяких грустных мыслей, похабных анекдотов. Рассказал «Отшельника» Боккачио. Всем понравилось, слушали внимательно и в один голос попросили еще что-нибудь рассказать и я рассказал о слепом музыканте Ваяна Кутюрье. С этого дня я стал заправским рассказчиком. Пришлось восстанавливать в памяти все, что когда-то и недавно читал: Золя, Стендаля, Лавренева, Мериме, Роллана, Толстого, Шагинян. Память у меня была очень хорошая.
Свободное копирование
