По чьему-то приказу наш маршрут неожиданно изменился, и нас повезли в обратном направлении, а затем поезд повернул на север. Заснеженная равнина сменилась невысокими холмами, покрытыми редким лесом. Движение сильно замедлилось. Сутками поезд простаивал на полустанках.
Ночью проехали город Губаху. В отдалении появились мириады огненных искр, разрывающих ночное небо. Знатоки объяснили — это разгрузка коксовых печей, и кругом многочисленные газовые факелы. Вся эта феерия источала копоть и чад, словно в аду или после бомбежки. Смрадный воздух, зачерпнутый по пути вагоном, еще долго сохранялся, оставляя во рту давно знакомый кисловатый привкус. Першило в горле. Вокруг Губахи стояли мертвые лесные массивы, не вынесшие ядовитого смрада. Голые высохшие стволы падали от порывов ветра, словно солдаты, сраженные в атаке. Вскоре поезд остановился на станции Половинка. Пермская область (тогда область называлась Молотовской). Это был конечный пункт нашего долгого пути. Название «Половинка» имело две соперничающие версии. Согласно одной, здесь оставили половину партии каторжан, которые не смогли идти дальше по этапу. По другой версии, потому Половинка — что на полпути между Губахой и Кизелом.
Казалось, поезд остановился в безлюдной степи. Кроме покосившегося барака, именуемого «вокзалом», да огромных сугробов, вблизи ничего не было видно. Нас построили в походную колонну, и мы двинулись по запорошенной дороге. Слева за сугробами открылся поселок — несколько почерневших бараков, цепочка утонувших в снегу балков[1] да три кирпичных здания: райком партии с райисполкомом, клуб с колоннами, именуемый, как обычно, «Дворцом культуры», и трехэтажный жилой дом для работников горкома партии и райисполкома.
Поселок остался в стороне, а мы шли все дальше и дальше. И вот наконец еще через час пути подошли к небольшому поселку, точнее, к нескольким щитовым баракам с маленькими окнами.
Создавалось впечатление, что здесь, в этом крае, кроме лагерей да унылых шахтерских поселков, с такими же ветхими, скособоченными бараками, ничего другого нет. Немногим отличались и селения, мимо которых проследовал наш эшелон. В большинстве из них не было даже электричества. Окна избушек слабо мерцали светом керосиновых ламп. Каким резким контрастом это светлое будущее, обещанное двадцать девять лет назад, выглядело по сравнению с уже виденным мною в Чехословакии и даже в Польше, не говоря уже о Германии и Австрии. А ведь этот край разрушения войны не коснулись. Все это угнетало и наводило на тяжкие размышления. Место, куда нас привели, раньше тоже было лагерем заключенных. Об этом свидетельствовали сторожевые вышки и колючая проволока. Теперь это жалкое подобие жилья будет нашим домом.
Прежде чем распустить строй, нам объявили о демобилизации из армии и о закреплении за угольной промышленностью. Предупредили, что самовольный уход из отрасли будет считаться дезертирством по еще действующему указу военного времени. Зачитали список распределения по шахтам и в бригаду по заготовке крепежного леса и строительству жилья. Похоже, что приписали нас сюда надолго. А некоторых и вовсе вызвали в спецкомендатуру и объявили под расписку, что они являются спецпоселенцами сроком на шесть лет. Меня вроде бы Бог миловал.
Я попал в бригаду по заготовке леса. Пилить деревья вручную, суровой зимой, в старом изношенном обмундировании было еще тяжелее, чем работать в шахте.
Назначили бригадиров. Всем на руки выдали продуктовые талоны. Каждое утро бригадиры собирали талоны и передавали их заведующему пищеблоком. Питание привозили из города в больших кюбелях на повозке, запряженной лошадью. На месте еду только разогревали. Несколько дней мы были заняты заготовкой дров в тайге и ремонтом бараков. Часть окон из-за отсутствия стекла пришлось забить досками. Решили: лучше без света, зато в тепле.
Тайга начиналась сразу за бараками. Кругом было много сухих деревьев, отравленных ядовитым газом коксохимзавода, тянущимся от Губахи.
Не прошло и недели, как у нас случилось ЧП. Пришли бригады с работы, а есть нечего. Кюбеля пустые, за обедом никто не ездил. Завпищеблоком куда-то исчез. Искали его все. Безрезультатно. Так и легли спать, голодные и злые. Потом обнаружилось, что исчез и дневальный по пищеблоку (он же по совместительству хлеборез). Кто-то видел, как они вдвоем днем играли в карты,..
Заведующего нашли только на следующий день на чердаке барака... в петле... Сам повесился или помогли — так мы и не узнали. А дневальный вообще исчез. Строили разные догадки, но большинство считали, что заведующий талоны проиграл и, боясь расплаты, — повесился. Дневальный сбежал с талонами. В ту послевоенную голодную пору талоны можно было выгодно продать.
В бараках нельзя было не думать о тех людях, которые здесь жили и умирали до нас. Их дух, казалось, продолжал обитать в этих стенах и звал не то к отмщению, не то к каким-то запредельным рубежам понимания бытия... Порой казалось, что вот-вот услышу и разберу то, что они силятся мне прошептать...
Бесконечно долгой показалась мне эта зима.
Свободное копирование
