Прошло три дня ожиданий, и вот ночью стали вызывать по списку. Набралось сотни две, среди которых оказался и я. Думали, что едем домой. Нас привели на станцию, посадили снова в «телячьи» вагоны, но на этот раз без колючей проволоки, и, ничего не объясняя (тогда вообще не было принято объяснять), повезли неизвестно куда и неизвестно зачем. Только когда проехали не одну сотню километров, прошел слух, что едем в Кузбасс на строительство новых шахт и расширение существующих.
Нашего согласия, разумеется, никто не спрашивал. Мы еще считались военнослужащими, и обязаны были беспрекословно подчиняться. О том, что одновременно с закреплением за угольной промышленностью был подписан приказ о нашей демобилизации, мы не знали. Возвращение в Москву откладывалось на неопределенный срок. Поезд шел все дальше на Восток.
Наш вагон, лишенный каких бы то ни было амортизаторов (в отличие от пассажирских), нервно вздрагивал на стыках, и как бы издевательски приговаривал: «так и надо... так и надо...» Эта бесконечно повторяющаяся фраза растравляла душу укором. Конечно, так мне и надо! Отказался от серьезных предложений австрийских друзей! Кретин!.. Отказался от предложения Сашеньки Кронберг (махнуть с ней за океан). Не терпелось поскорее вернуться домой. Считал, что там меня встретят с распростертыми объятиями. А уж если будет очень плохо, сумею вернуться обратно. В крайнем случае — убегу. Мне же не привыкать... Теперь этот тряский вагон увозил меня все дальше от родного дома.
Наконец первая длительная остановка с баней и ночевкой. Но даже баня — обычно расслабляет и умиротворяет, — тут и она не смогла погасить раздражение и обиду людей, прошедших войну...
Когда из барака, куда нас разместили на ночь, ушли сопровождающие, и мы остались одни, накопленное в пути раздражение стало выплескиваться наружу. Начались выяснения отношений. Очень скоро они перешли в зверское сведение счетов. Обнаружился стукач, с которым не успели расправиться еще в батальоне. Его выволокли на середину барака, окружили плотным кольцом. Посыпались обвинения и угрозы. Потом перешли к делу. Сильным ударом его сбили с ног. Он даже не попытался подняться — унижено каялся, подползал то к одному, то к другому, заискивал, приподнимал голову, молил о прощении, о пощаде. Это еще больше распалило мстителей — его стали бить ногами. Кто-то выломал кусок толстой половой доски. Удар ребром по голове прекратил его вопли. Но еще с десяток людей подходили и по очереди били этой доской уже неподвижное тело. Потом вытащили из-под нар еще одного стукача. Этот тоже во всем признался и просил прощения, но его постигла та же участь. Людей охватила неуемная злоба и ненависть, она требовала новых жертв, лишала разума.
В круг, где уже лежали двое, втолкнули третьего. Это был батальонный экспедитор. В отличие от первых двоих, с этим я был немного знаком и знал его, как расторопного, ловкого парня, умевшего провернуть любое дело. Он имел деловые контакты в Макеевке и умел ладить с начальством. Не думаю, чтобы он был настоящим стукачом. Хоть и это не было полностью исключено. Скорее всего, здесь разгулялась обыкновенная неприязнь к нему и, может быть, зависть. Но ведь и попал он в нашу компанию неспроста — видимо, чем-то не угодил начальнику спецчасти.
Повел он себя на самосуде неожиданно вызывающе и даже атакующе. Он не стал унижаться и сразу заявил:
— Каяться мне перед нами не в чем!.. И не буду!
Наверное, это и спасло его — суд раскололся на несколько фракций, и они чуть было не поколотили друг друга... Потом появилось начальство. Начали вызывать по одному и допрашивать. Но тут... после такого урока — черта лысого! — все держались как на Шевардинском редуте! — ни один не дрогнул — уж больно раскочегарились мужики, да и стало яснее ясного: стукачам не будет пощады. Расследование прекратили.
Я не имел прямого отношения к этому судилищу, массовому психозу и углубленному уроку нравственности. В разговоре с моим соседом по вагону высказал свое неодобрение жестокости, с которой расправлялись правдолюбцы. На что тот ответил: — «Ничего, зато другим неповадно будет. И наглядно».
Может быть. Может быть, он был прав... Ведь надо было уметь создать такие условия, в которых порой более или менее нормальный человек становится гадом, доносчиком или изувером-мстителем. (Справедливости ради следует заметить, что после этой ночи мы стали чуть больше доверять один другому, чуть откровеннее разговаривать, меньше оглядываться по сторонам.)
Дальше ехали без происшествий. Миновали Урал — тяжелые горы, свидетели вечности... Начиналась Сибирь — без конца и без края.
Свободное копирование
