Война - 10. Нельзя забыть

НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ
Записки. Очерк 9

Ураган наступления войск Северо-западного фронта за восемь дней смел немецкую "Демянскую крепость" и в первых числах марта 1943 года наша дивизия прорвалась за Ловать. Она штурмом овладела опорным узлом немцев – Рамышево, разгромила 8-ю егерскую немецкую дивизию и вышла к реке Редья, на подступы к Онуфриево, Козлово, Колышкино, Великое село, в двух десятках километров южнее Старой Руссы.
Но враг еще не был уничтожен. Он начал готовить летнюю компанию, на-деясь выиграть войну.
…………………………………………………………………………….
Днем всех адъютантов старших вызвали в штаб полка по боевой тревоге.
По топям и болотам, по тропинкам в дремучем лесу добрались мы с орди-нарцем Шахтариным до командного пункта полка.
Полуземлянка майора Чукова, командовавшего нашим полком, походила на укрепленный средневековый замок. Окруженная густыми двух охватными соснами, она была, кроме этого, обнесена тройным бревенчатым тыном, а вход в нее (по недоразумению, он был обращен в сторону немцев) прикры-вался несколькими рядами косо поставленных толстых бревен. Это для того, чтобы вовнутрь не влетела немецкая мина.
Штабная землянка была проще. Это почти и не землянка, а бревенчатый сарай, похожий внутри на балаган бродячего цирка.
К моему приходу "цирк" этот жил своей обычной жизнью. На верхней площадке двухэтажных нар, задрав ноги к бревенчатому потолку, лежали лю-ди. Один из них, по фамилии Чурилов, звенел на гитаре и пел. Он исполнял арию Ленского, с чувством и грустью нажимал на слова: "…тебе одной я по-святил рассвет печальной жизни бурной…". Товарищ Чурилова, курносень-кий узкоглазый мариец Кудрявцев, молча жевал большой кусок колбасы.
Посреди сарая стоял высокий капитан Прокин. Светленький и голубогла-зый, как ребенок, он упрямо смотрел в ствол своего пистолета, выискивая в нем какой-либо изъян.
На нижней площадке нар полулежал остренький рыжий юнец с серыми глазами и постоянными веснушками на худощавом лице. Я узнал в нем пол-кового переводчика. Он читал русско-немецкий военный разговорник.
За столом, состроенным из вбитых в землю и накрытых фанерным листом кольев, сидел серьезный грузин с майорскими погонами. Это был ПНШ-1 то-варищ Арбаджиев.
– Идите сюда, – сказал он, едва успел я войти в сарай и поприветствовать его обитателей.
С Арбаджиевым, а потом и с капитаном Прокиным мне пришлось беседо-вать минут тридцать. Из беседы я узнал, что получена радиограмма о необхо-димости нашему полку ночью сдать свой район обороны сменяющей нас час-ти. Сами же мы должны были отправиться на Юго-Западный фронт, где нем-цы готовят наступление на Курский выступ.
…………………………………………………………………………….
К рассвету мы покинули лес, что восточнее отметки 45.6 и двинулись к Ловати.
Вот и перед нами снова красавица Ловать. Широкая, быстрая, она велича-во катила свои холодные воды на север, к Ильменю. Крутой, глинистый про-тивоположный берег хмуро смотрел на нас через широкую реку. Далеко до него, далеко.
Моста не было.
На подъезде к переправе стояли бесконечные колонны автомашин и пово-зок. Тесно было от людей.
У деревьев, обвитые хвоей, стояли многочисленные зенитные орудия с за-дранными в небо стволами. Под деревьями лопушились зеленые раструбы звукоуловителей. По берегу там и сям чернели зенитно-пулеметные установ-ки.
Вскоре выяснилось, что на правый берег Ловати мы начнем переправлять-ся ночью, а пока должны расположиться на дневку.
Батальоны разместились в прибрежных лесах, а штабы заняли некоторые из многочисленных шалашей, усеявших берег Ловати. Шалаши эти были по-строены и немецкими и русскими солдатами еще зимой и так остались яркой иллюстрацией того, что немецкие организаторы войны хотели видеть челове-чество в первобытном состоянии…
Подули ветра. Небо нахмурилось и стало очень холодно. Сырость судоро-гой сводила ноги и давила грудь. Поэтому Василий Савелевич Пацков, ко-мандир нашего батальона, покликал своего ординарца.
– Макрушин, – сказал он – разложи в яме небольшой костер. Сверху натя-ни между деревьями палатку, чтобы "Рама" не рассмотрела нас…
У костра мы грели руки и мечтали о будущем. Я мечтал о своем препода-вательском труде, о работе над своими записками, которые вел систематиче-ски и должен был довести до советских читателей. Василий Савельевич Пац-ков, агроном-лесовод по образованию, мечтал о другом. Он мечтал о Рязани, где работал до войны в лесоуправлении, мечтал о зеленом шуме и о научной работе.
Я любил слушать его тихий, немного хриповатый говор. Любил наблю-дать за плавными жестами его рук. Любил следить за основательным и по-следовательным ходом его мыслей. Он так верил в нашу победу над Герма-нией, так хорошо и убедительно говорил об этом, что и на душе каждого из нас становилось светло и радостно. Потом, подняв свою черную бровь, он подмигнул мне карими глазами на играющее пламя костра.
– Красиво как! – воскликнул он. – Всмотритесь в это получше.
В костре горела тонкая драннощепина. Огонь гнул ее и она на наших гла-зах превратилась в греческую букву "Омега", последнюю букву греческого алфавита. – Понимаете это знамение? – неожиданно спросил меня Василий Савельевич и засмеялся негромким вкрадчивым смешком.
– Это не знамение, – возразил я. – Это естественное изгибание щепы в сто-рону наибольшего сокращения поверхности: ведь огонь с одной стороны ли-зал щепу больше, чем с другой…
– Правильно, – согласился Василий Савельевич. – Но, кроме науки, есть на свете суеверие и различные поверья. Иные веками живут в народе. И вот одно из них вспомнил я сейчас. По одному старинному поверью (Я слышал его от деда), появление "Омеги" в костре предвещает гибель тому, о ком пе-ред этим шел разговор. А о ком мы разговаривали?
– О Германии, – сказал я.
– Ну, вот и пусть! – кивнул Василий Савельевич черноволосой головой и засмеялся таким хорошим-хорошим смехом человека, у которого была чиста совесть и сердце переполнено большими и благородными желаниями.
– Разрешите к вашему костру? – спросил подошедший к нам уполномо-ченный "Смерш" товарищ Екимов. – Продрог, знаете, в своей корзине, – за-смеялся он, показывая рукой в сторону шалаша.
– Если анекдоты будут, садись! – ответил ему Василий Савельевич, ото-двигаясь немного в сторону и освобождая место для своего закадычного дру-га. – У нашего костра не распаришься, но дыму наглотаешься…
Екимов рассказал несколько уморительно-смешных анекдотов, потом предложил спеть одну из его самых любимых песенок.
– Неохота что-то, – начал было отнекиваться Василий Савельевич, но Еки-мов облапил его и начал щекотать.
– Это верное средство, чтобы его расшевелить! – подмигнул мне Екимов, борясь с Василием Савельевичем. – Запоет, честное слово, запоет…
С первого взгляда Екимов показался бы задорным и беззаботным моло-дым человеком, не отвыкшим от детских проказ. И внешность у него была такая, мальчишеская. И костюм у него оттенял его молодость и устремлен-ность ко всему новому и романтическому. На нем были десантные сапоги и штаны с множеством парусиновых карманов, зеленая куртка с бурым мехо-вым воротником и широким хлястиком, широкая воздушно-десантная фураж-ка с голубым околышем и золотистой "капустой" на корпусе и на околыше. На румяном лице его редко можно было обнаружить следы тревоги или горя. Жизнерадостно сияли также его светло-карие глаза и улыбались свежие крас-ные губы. Но в действительности он глубоко страдал о своей подруге, остав-ленной где-то очень далеко.
– Ну, хватит, хватит! – взмолился Василий Савельевич. – Я согласен петь.
Мы сели рядом у костра. Екимов одной рукой обнял за шею меня, а дру-гой – Василия Савельевича, продолжавшего еще отдуваться после борьбы, и прочувствованно запел:
       "…Эх, как бы дожить бы
       До свадьбы-женитьбы
       И обнять любимую мою…"
……………………………………………………………………………
Ловать мы форсировали часа в два ночи.
Медленно шел паром на стальном канате. Булькая и звеня, плескалась и билась вода о борт парома. Река казалась темно-серебристой, потому что над лесом выплыла луна, на очистившемся от облаков небе засверкали звезды. Лунная дорожка мерцала, как расплавленное серебро, и узкой полосой пере-секала темную реку, бежала среди развалин моста.
Мост, разрушенный немцами, чернел правее парома. До войны он красиво висел почти над километровой ширью Ловати, а теперь сиротливо торчали быки и чернели сваи. Вокруг них кипела и бурлила вода, наполняя ночь тоск-ливым шумом. А издали, из-под Старой Руссы, доносился грохот орудий, по-хожий на отдаленный гром.
…………………………………………………………………………….
Переправились мы у деревни Коровичино.
Самой деревни здесь не было. На ее месте лежал пепел, битый кирпич, ва-лялись горелые жестяные ведра и осколки чугунков. Улицы деревни были обозначены шеренгами черных обгорелых деревьев, похожих на тонкие угольные столбы. Потрескавшаяся поверхность их отливала черным глянцем, как воронье крыло.
За Коровичино потянулись кладбища с тысячами березовых крестов над немецкими могилами. И мы шли мимо этих могил, мимо белых рукастых крестов, мимо черных касок и разбитых танков. Потом, свернув со старорус-ского шоссе, мы двинулись по полям недавних боев. Это были настоящие по-ля смерти. В прошлогодней траве, источая смердящий запах, валялись неуб-ранные трупы с оскаленными зубами. Валялись заржавелые винтовки и груды позеленевших стреляных гильз. Стояли подбитые сожженные машины. Валя-лись лошадиные трупы с задравшимися кверху ногами и с запрокинутыми на-зад головами. Немцы, немцы, немцы. На всем лежала серая тлень и глубокая печать проклятия. Немцы нашли здесь "славу" Мамая, нашли здесь свое Ку-ликово поле.
Далее шагали мы вдоль узкоколейной дороги, изуродованной немцами. Почти на каждом стыке рельс немецкие саперы взорвали толовую шашку и раздробленные концы рельсов глядели на нас своими железными глазами и безмолвно просили не забыть о них, отомстить немцам.
До Майлуковых Гор тянулись поля смерти, наполненные зловонием не-мецких трупов и скорбным стоном нашей раненой земли.
До войны в глубоком яру находилась деревня Майлуковы Горы. Теперь там застывшим огнем краснела глина, чернели бугры землянок и по самому дну бежал говорливый мутный ручей, над которым бегали светлоголовые мальчишки с бумажными корабликами в руках. Здесь жизнь рождалась вновь.
Километрах в десяти за Майлуковыми Горами мы встретили первую, слу-чайно уцелевшую деревню. Называлась она Большим Засовом. Отсюда шла дорога на Демянское шоссе.
Под вечер мы миновали фамильную деревню Романово. Она была унич-тожена до основания и превращена в сплошные глиняные холмы. Только мощные тополи двумя шеренгами поднимались в гору и обозначали бывшую улицу и будущую улицу.
За околицей деревни, на ветвях израненного осколками снаряда дерева ви-сели еще не полностью расклеванные воронами клочья немецкого солдата. Качаясь на ветру, свисал никем не тронутый окровавленный и гадкий немец-кий ремень с железной бляхой стального цвета. В центре бляхи серел выпук-лый круг с одноглавым немецким орлом, который клювом своим нацелился на восток и держал в когтях паукообразную свастику. "Готт мит унс" – напи-сано на ободке выпуклого круга, усеянного макообразной стальной россы-пью. С такими же словами: "С нами бог" – ливонские рыцари в XIII веке шли на Русь, сжигали на кострах псковских женщин и детей, предсмертный крик которых католические попы заглушали голосом своих проклятых фисгармо-ний. И нам теперь приятно было смотреть на потомка ливонских рыцарей, взброшенного русским снарядом на ветки дерева и расклевываемого ворона-ми.
…………………………………………………………………………….
Утром следующего дня мы подошли к многострадальной Васильевщине. На Северо-западном фронте эту деревню называли "Новым Верденом". На рубеже этой деревни много месяцев подряд шли ожесточенные бои. Красная Армия не пускала немцев на Восток.
И вот, снимите шапки, товарищи! Мы вступили на землю Васильевщины. Не было теперь этой деревни, о которой часто и много писала фронтовая га-зета "ЗА РОДИНУ". Были горы красной глины и стада подбитых немецких танков. Были штабеля брошенных немцами снарядов и вороха спутавшейся клубками серой немецкой колючей проволоки. Обрывки шинелей и раздав-ленные, покрытые червями трупы немецких солдат. А вокруг, на полянах и на лесных просеках, на обочинах дорог и забытых огородах – везде могилы и кресты. Кресты без конца и края. Сплошное царство смерти и позора "арий-ского" племени.
На растопыренных березовых руках крестов висели дощечки с немецкими надписями, висели серые немецкие каски с белыми свастиками на лбу, как с каиновыми печатями.
И невольно вспомнился мне захваченный в районе Лычково альбом фото-графий сел и деревень Ленинградской области, оккупированных немцами. На обложке этого альбома, изданного в январе 1942 года командующим вторым армейским корпусом графом фон Брокдорфм, было написано: "Этот край ос-танется немецким. НЕМЦЫ ОТСЮДА НЕ УЙДУТ!"
Кого уверял тогда Брокдорф, что немцы отсюда не уйдут? Он уверял рус-ских и хотел этим сказать, что сопротивление наше бесполезно. Русские по-няли Брокдорфа по своему и доказали миру, что немцы, действительно, не уйдут отсюда живыми. Тысячи и тысячи немцев лежали в ленинградской бо-лотистой земле, зарывшись под сень березовых крестов и серых квадратных касок, пробитых пулями.
К вечеру второго дня полк остановился на долгий привал в шести кило-метрах от станции Пола, в выжженной до основания деревне Ярцево.
На самом берегу Полы мы зарылись в землю, вернее, в песок. Но были здесь недолго. Из-за непрерывных налетов немецкой авиации, грузиться в эшелон на станции Пола оказалось совершенно невозможным, и мы ночью отправились пешком на станцию Крестцы.
Опустился дождь. Кромешная темнота легла на землю. В темноте зло кри-чали ездовые, свистели кнуты, ржали лошади. "Деревянным маршрутом", то есть по щитовой дороге, отполированной до алмазного блеска колесами ав-томашин, шли мы через Рябушки, Веретье, Большие Мясницы, Большие Ме-щеры, через Тупичино, шли к Крестцам через бескрайние леса, через топи и болота.
Проливные дожди шли непрерывно. Никогда еще в жизни не приходилось нам так глубоко промокнуть на дожде, как во время этого марша. Вода, каза-лось, проникла через кожу и мясо до самых костей, промыла их и они хрусте-ли тем особым хрустом, который связан с ревматизмом.
…………………………………………………………………………….
На шестые сутки мы остановились в лесу, километрах в трех западнее Крестцов. Здесь кругом была трясина, даже на холмах и сопках. Куда ни сту-пи, струилась грязь и вода. Наши сапоги давно промокли. Мы сняли их. Кожа на размокших ногах стала прозрачной, вспухшей и дряблой.
Чтобы немного обсушиться, мы разложили костры и, подстелив под себя хвою, уселись у костров совершенно голыми. Наши одежды, развешанные на воткнутых у костра рогатках и слегах, дымились и медленно просыхали.
…………………………………………………………………………….
В ночь погрузились мы в эшелон, а на четвертые сутки вечером прибыли на Октябрьский вокзал Москвы. И в ту же ночь через Павелецкий вокзал дви-нулись на юг.
В восемнадцатом часу проехали мимо серых Елецких каменоломен, пере-секли Сосну и с разбега врезались в каменно-деревянный израненный немца-ми старинный город Елец.
В разрушенном депо дремал заржавелый паровоз. У насыпи, задрав коле-са, валялась изуродованная керосиновая цистерна. Везде железный лом, ще-бень, пыль, обсыпавшиеся авиационные воронки, начинающие зарастать тра-вой окопы.
В Ельце лето было в разгаре. Тонкий медовый аромат цветущих лип напо-ил воздух и он казался сладким. Зеленели сады и огороды. По улицам резви-лись ребятишки, швыряя друг в друга яйцевидные голубые немецкие гранаты без запалов. В переплетах чугунных перил моста, как мухи в паутине, справа и слева мелькали перед нашими глазами влюбленные парочки: милиционер держал за толстые руки круглолицую девушку в широком зеленом берете. Синеблузый молодой рабочий, получив часовой отдых, что-то шептал на ухо скороспелой блондинистой красавице в беленькой блузке и в молочных туф-лях на полуаршинных каблуках. Военкоматский работник цепко держал за талию молоденькую уступчивую солдатку.
Там война, тут любовь. Противоречие – вечная истина и настоящая краска жизни…
…………………………………………………………………………….
В семь утра проследовали через Касторное, а через час выгрузились на за-холустной станции Суковкино.
Лил дождь, начавшийся еще ночью.
По непролазной грязи батальоны направились к Алымскому Сахарному заводу. В поселке Алым, раскрыв крылья-стрелки, указательный столб пред-ложил нам несколько дорог:
"116 километров – до Ельца",
"102 километра – до Воронежа",
"67 километров – до Старого Оскола".
Старый Оскол! Город мой!
В июне 1941 года я простился с твоими улицами и садами, с камнем твоих домов, с пионерским парком и с фонтаном. Я начал тогда путь на войну. И сердце мое было полно тоски и скорби, полно тяжелых предчувствий и боли разлуки. И вот прошли два года. Война побывала в твоих стенах. Горячим ог-нем своим она опалила твои стены, сталью зубов грызла вековые камни, ис-пытывала твоих людей, моих товарищей и коллег, моих учеников и учителей. Что сними? Как они?
Два года не получал я отсюда ни весточки, ни слуха. Да, что с ними? Дра-лись ли они с немцами, как учителя Каторжин и Волков, или пресмыкались перед ними, забыв Родину и честь, приняв нашу временную неудачу за конец России?
Меня интересуют люди. Меня интересуют также городские камни, древ-ние седины, древние стены и гордый лик старинного города.
При царе Федоре Ивановиче, Борис Годунов заложил первые кирпичи Ос-кола города и поручил ему стеречь "границу южную Руси Великой". И ста-рый Оскол берег эту границу. Не раз подставлял он каменную грудь свою под удары набегов татарских, походов крымских. На крутых буграх, где вдревле "печенег замыливал коня и каждый шмат земли был людскою кровью мазан", в лесах дубовых и в рощах сосновых не только гибла татарва-захватчица, но и находили приют беглецы из московских вотчин, скрывались здесь от притес-нений царских и помещичьего гнета. И слыл Старый Оскол краем мятежным, краем вольницы русской. А в 1917 году одним из первых периферийных го-родов России он поднял знамя Советов и, по примеру Петрограда, организо-вал свой собственный "Смольный". Потом в первых шеренгах прошагал он через большевистские пятилетки. Россия узнала о нем, как о центре Курской магнитной аномалии. И враг знал о нем, приходил в него и много месяцев своим дыханием отравлял воздух городских улиц. Теперь враг снова рвется к тебе из Белгорода. Но вторично мы не уступим врагу твои улицы. Наша диви-зия идет защищать тебя. И недаром над нашими головами реет шелк гвардей-ских знамен: мы предпочтем смерть отступлению.
Старый Оскол. Я думал и думаю о тебе. Мое сердце рвется к тебе, оно ис-тосковалось по твоим улицам.
Мы шли через Благодать, Новоуспенку, Евгеньевку, Озерки, Раздолье, Никольское, через Роговое. Шли на Старый Оскол. На нас налетали "Юнкер-сы". Бомбы голосящим свистом и грохотом своим валили нас на землю, ос-колками загоняли в кюветы и в заброшенные окопы. Ночь гудела и грохала, как разгневанный сказочный дракон. Она полыхала багряными пожарами. То там, то здесь вспыхивали огненные коронки взрывов, висли в воздухе гир-лянды осветительных ракет, с воем сирен носились вражеские самолеты.
Едва разрывалась последняя вражеская бомба, мы вставали с сырой земли и спешили, спешили на юг. После голосистых взрывов авиационных бомб, до странности тихим казался мерный топот тысяч солдатских ног, идущих по сырой земле.
На заре, когда сгустилась предрассветная тьма, наш полк подошел к Ста-рому Осколу.
Обходя город слева, колонны вышли на Обуховскую дорогу (Дневка была намечена в Обуховском лесу), а мы с ординарцем Шахтариным ступили на улицы города. До войны я ходил здесь с портфелем, набитым книгами и кон-спектами лекций и уроков. Теперь мы шли с автоматами. Шли по притихшим темным улицам некогда веселого, залитого электрическим светом, города.
Неимоверно черными, зияющими провалами вышибленных окон и дверей смотрели на нас корпуса маслозавода, всесоюзно известной "Компанской" мельницы номер четырнадцать, знакомых домов. Камни были обращены в пыль. По давней привычке, я хотел попробовать ладонью кирпичную шеро-ховатость стен, но рука моя повисала в воздухе: не было этих стен. Не было городской гостиницы и музея, не было электростанции и белоснежной деся-тилетки, в классах которой сотни учеников слушали мои уроки.
Приглушенно шумел ветер в домах, гуляя по комнатам с разбитыми окна-ми и вышибленными дверями. На запыленных полах храпели усталые бойцы. Завтра они проснутся и пойдут дальше, под Белгород. Пойдут в пекло боя.
Жителей не было в этажах домов: они или не возвратились еще из эвакуа-ции или жили в глубоких подвалах, в утробе земли. В земле было спокойнее. Земля хранила от смерти.
В одном из глубоких подвалов нашел я одну из довоенных соседок по квартире. Зина Щедрина. Обрадовавшись, она расплакалась. Вцепившись в рукав шинели, она начала рассказывать мне о пережитых ужасах войны, о немецкой оккупации. Она говорила о многом. Потом она прервала рассказ о себе и начала повесть об известных мне людях, называя имена изменников и подлецов, переродившихся и приспособленцах, трусов и пустых людей. Она обрисовала Д…, которая играла при немцах роль гарнизонной дамы и распо-рядительницы балов. Она рассказала о Евгении Васильевиче С…, ставшем на службу к немцам. Но страшнее всего был ее рассказ о людях, которые до войны стучали себя в грудь и клялись в верности Родине, а потом преврати-лись в подлецов.
– З… ты, наверное, хорошо знаешь! – не сказала, а выдавила Зина из своей груди гневную фразу. – Он с тобою работал в областной колхозной школе. Плохо за ним смотрели… А он вот какой. Накурился чаю и по комиссии в Красную Армию не прошел. Совсем еще молодой, совестно ему стало от на-рода, вот и отпустил он бороду. Прямо весь зарос с подбородка до самых ушей. Старее старика оказался, только глаза у него молодые, выдавали его. Никто из людей не хотел верить старости З…. Тогда он начал натирать глаза луком, чтобы они краснее становились. А потом он отказался эвакуироваться и остался жить в городе при немцах. Весь город диву прямо давался, глядя на него. Вот какой человек: всем богам умеет служить. При советской власти он был коммунистом, а при немцах вместе со мною в церковь ходил и смирне-хонько каждому немцу в пояс кланялся. Вежливый такой с немцами… Ну и не тронули его немцы… Живет он целехонек и даже поправился…
……………………………………………………………………………
Уже рассвет заглянул в комнату (Зина не побоялась с нами подняться из подвала в свою квартиру на первом этаже), а мы все беседовали и беседовали. Вдруг что-то стукнуло сзади меня. Я оглянулся. Мой ординарец, задремав, упал со стула на пол и начал что-то искать там.
Зина всплеснула руками.
– Я же забыла, что вам надо отдохнуть с дороги! Сейчас постелю…
Вскоре мы легли в постель. Я видел как Зина некоторое время смотрела на нас, потом на цыпочках вышла из комнаты, притворив за собою дверь. Она с такой осторожностью вышла из комнаты, чтобы звуком шагов не обеспоко-ить нас, не прервать сон Шахтарина. И было много трогательного в этой на-ивности Зины. Она не знала, что мы, привыкшие к громким звукам войны, не могли быть пробуждены легким шелестом платья или шарканьем ног, обутых в мягкие тапочки. Но волнение, охватившее меня, было громче всех звуков на свете. Оно гнало сон от меня, не смыкались мои веки. И едва утро вступило в город, я вышел на улицу.
На меня смотрело горе и разруха, дышала не изгнанная пока смерть, при-нявшая образ щебня, развалин и праха. Какие мастера немцы в делах разру-шения и смерти, в делах строительства нищеты и возрождения дикости!
……………………………………………………………………………
Человек восемь, в большинстве женщины, напрягаясь и тужась, на себе везли по гуменской горе большой воз дров. Они везли его к восстановленной пекарне, чтобы выпечь хлеб для города.
В двадцатом веке русские женщины вынуждены оказались заменить собой лошадей. Вот к чему привело кратковременное хозяйничанье немцев в моем городе. Но что было бы при постоянном господстве немцев? Русский народ оказался бы рабочим скотом, тягловой силой "Третьей империи".
Повозка с дровами, скрипя, медленно подвигалась вдоль улицы. Я шел за ней, не смея ни оторвать от нее глаз, ни подойти поближе. Мне совестно бы-ло, что мы допустили немцев в страну хотя бы временно, и я боялся услышать укор в этом от женщин, впряженных в повозку.
На Интернациональной улице воз вдруг остановился. Несколько женщин подбежали ко мне.
– Николай Никифорович! – воскликнула одна из них. – Да это вы? Посе-дели как, не узнать…
И женщины стали вокруг меня, смущенные и неловкие. Я глядел на них, не имея сил произнести хотя бы слова приветствия. В моем горле пересохло, весь я затрясся. Я узнал в женщинах моих бывших учениц, посещавших ве-чернюю школу взрослых. Мне помнились они жизнерадостными девушками, а теперь они выглядели изможденными старухами. Они познали немецкую тюрьму и немецкую плеть.
Потом мы поздоровались, разговорились.
– Николай Никифорович! – плача и смеясь, восклицали они. – Сколько наших людей погибло, не выговоришь. А сколько подлецов выявилось, жуть берет! И как мы их до войны не замечали? Некоторые с нами рядом сидели на школьной скамье, другие даже учили нас…
Буквально рыдая, девушки рассказали об одном ученике школы взрослых, о бывшем комсомольце М… Этот выродок поступил на службу в немецкую полицию, а потом пришел и самолично арестовал своего седенького учителя Онисима Федоровича Гладкова.
– Это было 11 августа 1942 года, – наперебой рассказывали девушки. – М…, упирая стволом винтовки в спину своего учителя, вел его к комендату-ре. Он топал на него ногами и кричал нехорошие слова. А мы шли шагах в тридцати за ними. Нас вел к коменданту другой полицейский. Он арестовал нас за побег из отправляемого в Германию эшелона.
Комендатура тогда была на Интернациональной улице, в глубоком проез-де, где раньше квартировал районный отдел народного образования. Это они, немцы, назло так делали: полицию и гестапо садили на место просвещения.
А встретил нас в комендатуре следователь по политическим делам. П… его фамилия. Изменник и предатель. Плотный такой, среднего роста бритый шатен в коричневом немецком френче и с немецким орлом на рукаве.
Как тигр, прошелся он вокруг нас, потом опустился в мягкое кресло возле стола.
– Партизаны? – спросил он, глядя на нас злыми мутносиними глазами и постукивая о пол подошвой высокого ботфорта. – Отвечайте точно!
– Мы промолчали.
– Значит, партизаны! – сказал он, обращаясь уже не к нам, а к сидевшему у конца стола коменданту. – По-моему, их надо в подвал…
       Комендант, тонкий рыжеусый немец в высокой фуражке с длинным ко-зырьком и просторном серо-зеленом в мелкую шашечку френче, походил на змею-щитомордника. Он не любил разговаривать и, как немой, все свои рас-поряжения передавал жестикуляцией. Взглянув на нас мутнокрасными пья-ными глазами, он резко взмахнул рукой и показал пальцем вниз. Это означа-ло: "В подвал!"
В обширном подвале, забитом людьми, мы встретили многих знакомых. Была здесь каплинская безрукая женщина Ч…, был и работник райисполкома Красников. Забившись в дальний угол, на полу сидел черноголовый и кудря-вый поэт Семен Фомич Аскинадзе.
– С Ч… ни о чем не разговаривайте! – улучив минутку, предупредил нас Красников. – Она добровольно явилась в немецкую комендатуру, положила на стол коммунистический билет и согласилась стать немецким шпионом. Сюда ее немцы посадили, чтобы она подслушивала наши разговоры…
– И мы, Николай Никифорович! – воскликнули девушки. – Мы боялись Ч… больше чумы. Все боялись ее, сколько нас было в подвале. Бродила она между нами, как дьявольская тень. Никто с ней не заговаривал. Люди отвора-чивались от нее лицом к стене, если она заговаривала или останавливалась возле кого. А ночью ее так избили, прямо до полусмерти. Немцы положили ее после этого в больницу, вылечили. Потом, когда Красная Армия освободила город, Ч… удалось поймать. Повесили ее, изменницу.
Девушки рассказали мне потрясающую историю о поэте Аскинадзе. Он тоже, как и Заводяный, не захотел эвакуироваться на Восток, не захотел и служить в истребительном батальоне или в партизанском отряде. Потом нем-цы прибрали его к рукам. Они заставили его выкреститься, отказаться от ев-рейства и совершить церковный обряд венчания со своей женой, зарегистри-рованной еще до войны в ЗАГСе.
Смен Фомич все это выполнил. И на свадьбу к нему пришли мадьярские офицеры. И Д… пришел. Знаете вы его? Высокий такой и широкоплечий, с жандармскими усами. Должны знать. Он до войны служил завхозом в сред-ней школе. Так вот, выяснилось теперь, что Д… еще с первой мировой войны состоял в немецких шпионах и дослужился до чина полицейского офицера. Вот он какой завхоз!
Напившись допьяна, он начал на свадьбе обнимать Семена Фомича, хло-пал его по спине ладонью и гудел на весь дом:
– Аскинадзе теперь не еврей! Он стал нашим парнем. Подумаем вот, и да-дим ему работу. Хорошую работу дадим. Поставим его в редакцию "НОВОЙ ЖИЗНИ" и пусть развивается и печатает в газете свои стихи…
– Неужели, Аскинадзе согласился?! – воскликнул я, чувствуя, что задыха-юсь от волнения. – Ведь он однажды писал мне на Северо-западный фронт и требовал, чтобы я не щадил своей жизни в борьбе за Отчизну. Он писал это за месяц перед вступлением немцев в Старый Оскол…
– Не знаем, Николай Никифорович! – горестно вздохнув, ответили девуш-ки. – Немцы потом арестовали его и посадили в подвал. В ту ночь, когда мы сидели вместе с ним в подвале (Его арестовали немножко раньше, чем нас), Аскинадзе плакал и бился головой о стену. Он сильно о чем-то тосковал. А утром 12 августа 1942 года следователь открыл дверь подвала и закричал:
– Жиды, коммунисты, интеллигенция, выходи во двор!
Люди начали выходить. Вышел наш учитель – седенький, сгорбившийся Онисим Федорович Гладков. Потом вышел райисполкомовский работник Красников. Потом еще несколько человек прошли к выходу. За ними, неся в руке холщовый мешочек с хлебом и сутулясь, зашагал по грязным ступень-кам подвала Семен Фомич. Он пошел искать свою судьбу.
Через минуту и нас всех выгнали из подвала. Во дворе мы снова увидели Семена Фомича и еще нескольких евреев. Возле них стоял полицай М…
– Этих я поведу! – слышали мы, как сказал М…, обращаясь к Семену Фо-мичу и кивая на евреев. – А ты иди самостоятельно. Прямо на вокзал иди, там уже идет погрузка в вагоны…
Нас погнали на работу, а Семен Фомич, опустив голову и, волоча чуть не по земле свою сумку с хлебом и какими-то вещами, пошел на вокзал. Без ох-раны пошел. С той поры мы ничего о нем не знаем…
Распростившись с девушками, я зашел в горсовет, депутатом которого был избран от 34-го округа. В горсовете мне снова говорили о людях, проме-нявших Родину на чечевичную немецкую похлебку. Шестьсот староосколь-цев, сражаясь с немецкими фашистами, легли костьми, а учитель В… счел возможным придти к немцам и просить работу. В анкете, заполненной им в октябре 1942 года он посмел жаловаться, что "пострадал от Советской власти и хочет теперь свободно вздохнуть". А чем же он пострадал? За счет Совет-ского государства он окончил Тамбовский педагогический институт, работал потом в советской средней школе преподавателем физики и ел советский хлеб.
Немцам понадобились предатели русского народа. Немцы дали В… рабо-ту. И он, забыв совесть и честь, рьяно начал онемечивать советских детей в организованной им немецкой гимназии. Он насильно водил гимназистов в гуменскую церковь и заставлял их молиться за победу немецкого оружия над всем миром.
Не отстал от В… и Николай Михайлович Б…. Похожий по внешности на чеховского человека в футляре, он уже на второй день по приходе немцев в город начал у них службу переводчика, активно посещал все их балы и увесе-ления, проводимые над городскими развалинами и над камнями, политые кровью расстрелянных немцами старооскольцев.
Бывшая учительница и дочь попа, Д… Калерия, добровольно приняла на себя роль "гарнизонной дамы", расточая любовь с немецкими офицерами и в своих выступлениях по радио восхваляла новый немецкий порядок, позво-ляющий красивой даме развернуть свои настоящие способности. Она месте с врачом С... плевала в лицо доктору Френкелю и часовому мастеру еврею Кликуну, которых немцы вели на расстрел, обрядив в просторные халаты с желтыми повязками на рукаве.
Изменница-врач Анна Ивановна К…, желая угодить немцам, поспешила выступить на страницах немецкой "НОВОЙ ЖИЗНИ" со статьей, восхва-ляющей немецкую культуру. И в тот самый час, когда читали по радио статью К…, немцы расстреливали на Казацких буграх очередную партию не поко-рившихся советских патриотов.
 Та же Анна Ивановна, столь восхищенная немецкой культурой, в ноябре месяце 1942 года не постеснялась опубликовать в немецком листке, рядом с извещением "Пропала коза", свое уведомление о сбежавшем от нее муже. Она писала: "Пропал муж, К… Николай Дмитриевич, пятидесяти шести лет. Кто поймает его, получит вознаграждение". Судя по этому объявлению, не-мецкая "культура" и "культура" самой опустошенной души К… вполне стои-ли друг друга и сошлись характерами. И разве мог я пожалеть об этих людях, взятых теперь к ногтю восстановленными советскими властями…
Иные предатели погибли еще и до прихода Красной Армии. В…, напри-мер, бывший бухгалтер кондитерской фабрики, плотный блондин с лягу-шачьими глазами. Он охотно принял на себя пост городского головы. Но ему, сколько он ни старался, не удалось обнаружить партизана, показывавшего со-ветским летчикам при помощи ракеты объекты бомбардировки в городе, и немцы расстреляли его "за неисправную службу".
Не успели закопать В… в могилу, как к немецкому коменданту явился с предложением своих услуг учитель С… Евгений Васильевич. Сколько лет пе-ред тем эта рептилия обманывала Советскую власть? Он пел дифирамбы все-му советскому. Он ходил по улицам города не иначе с томом ленинских про-изведений подмышкой. Он рта не давал раскрыть всякому, кто пытался ска-зать правду о трудностях и недостатках нашей жизни. Он клялся в верности родине. И вот он стал городским головой при немцах. Стал потому, что в ду-ше и сердце он никогда не был русским человеком. Он был шкурником и тру-сом. Он был фальшивым и лакированным "другом" Советской власти. Война сорвала с него покров
Однажды к городскому голове на квартиру вбежали плачущие и растре-панные девушки.
– Евгений Васильевич! – взмолились они. – Спасите! Нас должны сегодня отправить в Германию. Мы пришли к вам, как к бывшему нашему учителю… Спасите, больше нам не у кого искать сейчас защиты…
Евгений Васильевич отодвинул от себя бумаги, светлокарими глазами по-смотрел на девушек.
– А почему вы боитесь Германии? – спросил он. – Ведь это страна фило-софов и поэтов. Там родился Гете…
– Нет, нет! – замахали девушки руками. – Германия это страна смерти.
– Ну, за смертью нет смысла так далеко ходить и ездить, – безразличным голосом сказал С… и начал щипать свою серую бородку. – Вот что! – вдруг сказал он. – Я помогу вам бежать из города и свяжу вас с партизанами, но… Сначала вы должны доказать мне, что вы этого достойны. Помнится, вы были пионерками и ходили с красными галстуками. Я вас видел в галстуках чуть ли не в самый день вступления немцев в город, а потом… Мне сказали, что вы сожгли галстуки и отреклись от всего пионерского. Правда это?
– Что вы, Евгений Васильевич! – разрыдались девушки. – Да мы и смерти не побоимся, всегда останемся пионерками…
Евгений Васильевич колыхнулся. Он встал, набросил крючок на дверь и вернулся к девушкам.
– Я состою в подпольной организации, – сказал он приглушенным голо-сом, – и связан с партизанами. Что же касается моей работы городским голо-вой, то… Это маскировка… Понимаете? Ну. Вот я и открылся вам. Теперь же мне нужны доказательства, что вы остались в душе такими же пионерками, какими были до войны. Докажете, и я помогу вам бежать из города. Кстати, кроме вас, кто еще уклоняется от поездки в Германию. Вы мне их назовете, и я всем вам помогу бежать…
– Какие же доказательства, Евгений Васильевич? – сказала одна из деву-шек. – У нас это в сердце…
– Этого мало! – возразил С…. – Главное, это трудно проверить. Сердце и слова, это одно и тоже. Нужны вещи… У вас целы пионерские галстуки? Ес-ли целы, принесите их мне. Сейчас же принесите и… Я сегодня же отправлю вас к партизанам. Понимаете, я не могу основываться на одних словах. Под-польная жизнь требует доказательств…
Через час девушки возвратились к С….
– Теперь верю, – нехорошим голосом сказал он, принимая от девушек их красные пионерские галстуки. – Теперь мне от вас ничего больше не надо. Все остальное вы расскажете ему.
С… показал пальцем в угол. Девушки оглянулись и вскрикнули от ужаса: из-за ширмы выступил и шагнул к ним бритый плотный шатен, в котором они узнали известного всему городу следователя по политическим делам при не-мецкой комендатуре.
…………………………………………………………………………….
Через два дня девушек повесили на телеграфном столбе. Как огненное кольцо, вокруг девичьих шей были обвиты и накрепко затянуты узлами алые пионерские галстуки.
Несколько минут мы с рассказчиком сидели молча. Потом он вздохнул.
– Да, война вывернула наизнанку все людские души! – сказал он. – Она показала, что много у нас развелось выродков. И они тем быстрее разводи-лись, чем больше мы теряли бдительность и слабо обличали в нашей литера-туре пороки советских граждан. Это я бросаю упрек вам, писатели. Вы инже-неры человеческих душ, и вам бы надо почувствовать врага и человеческие пороки раньше других. Не только почувствовать, но и показать в литературе. А вы затвердили себе несложную и ложную софистику, что среди советских, мол, людей не может быть подлецов. Затвердили это и рисуете одних красав-чиков и ангелочков. А дьяволы, спрятавшись от обличения, росли себе и рос-ли, готовясь к действию в "пятой колонне". Этого, ей-богу, нам нельзя забыть в дальнейшем. Надо показывать жизнь и людей, как они есть в жизни. Хоро-ших показывайте и уродов показывайте, тогда будет польза. Главное, надо разобраться и понять ту истину, что настоящие русские люди, кто бы они ни были по своей профессии или занятию, никогда не изменят России. Изменяют выродки. А в нашей большой семье их всегда найдется много. Для примера возьмем З…. Вы его хорошо знаете. До войны он носил партийный билет в кармане и готов был любого гражданина за неосторожное слово причислить к врагам народа. А что с ним теперь? Прохвостом оказался. Примирился он с немецкой оккупацией, сжился с немцами и… забыл было о Советской власти.
– С другой стороны, возьмем попа Страшевского. Знаете вы его?
– Знаю, – сказал я. – Мне пришлось в начале 1942 года встретить его в Са-ратове, на почтамте. Он, кажется, сбежал из Старого Оскола?
– Нет, – возразил рассказчик. – Дело обстояло совсем по-другому. Стра-шевский получил благословение первоиерарха Александра Введенского (Он был тогда в Ульяновске), и через линию фронта пробрался назад в Старый Оскол. У нас он служил потом в гуменской церкви. Вместо проповедей, он часто читал с амвона сводки Советского Информбюро, и всякий раз призывал верующих не падать духом и молиться в душе за победу Красной Армии над немцами. Конечно, от этих молитв не прибавлялись дивизии у Красной Ар-мии, но в немецком тылу росли трудности: люди все больше бодрели и со дня на день ожидали прихода Красной Армии, всячески вредили немцам. О Стра-шевском начал ходить в округе слух, что он является "партизанским попом". Тут С… Евгений Васильевич решил снова подработать (За повешенных де-вушек немцы дали ему шарабан и пару коней). Начал он следить за Страшев-ским. Однажды забрел он в гуменскую церковь, когда Страшевский читал проповедь об истории гуменской церкви (Чтобы сказать и другие мысли, приходилось выбирать безобидные темы). А дело было в сумерках, ну и Страшевский не заметил Евгения Васильевича, продолжал свое дело. – Наша церковь, – говорил он, – называется Александро-Невской. А все ли вы знаете Александра Невского? Это был князь Новгородский, печальник русской зем-ли. В трудную пору, когда татары над Русью властвовали, когда по Изюмской сакме от Тулы до самого Крыма, и от Киева до самого Сарая татарского лю-дей русских татары толпами в неволю гнали, – в эту трудную пору Александр обнажил меч свой и победил немцев на Чудском озере. Молитесь, православ-ные, об Александре Невском… Он придет к нам и стражду нашу облегчит и ворогов мечом богатырским превратит во тлен…
…………………………………………………………………………….
С… тихонечко вышел во двор, а через полчаса явились полицаи. Прямо из церкви забрали они Страшевского. С той поры исчез он и неизвестно где делся. Хоть и поп, а русский человек, потому и не пошел в измену.
…………………………………………………………………………….
При выходе из Горсовета я встретился с группой своих бывших учеников. Взяв меня под руки и не давая ступить и одному шагу, они наперебой спеши-ли рассказать мне о жизни старооскольской молодежи при немцах.
– Мы все прятались и прятались, – говорил один.
– Да и как не прятаться, – пояснил другой. – Если прозеваешь, полицай или немецкий солдат хватает за шиворот и тащит без лишних слов на "биржу труда".
– Мы эту "биржу" называли бойней, – вставил свое замечание третий. – Ведь с "биржи" нашего брата отправляли прямо в Германию, а там убивали…
– Кроме всего этого, – сказал четвертый, – мы начали дичать. Читать было совсем нечего: немцы ходили по домам и уничтожали книги с большим усер-дием, чем мы уничтожали клопов. В кино, правда, демонстрировались какие-то немецкие фильмы, но мы туда и носа не показывали: пойдешь в кино, а тут облава и… засвистишь в Германию. В своем городе мы чувствовали себя не лучше африканских негров, за которыми охотились в свое время англичане и возили их продавать в Америку. Идешь, бывало, и оглядываешься, не охотит-ся ли кто за тобой. Истосковались мы по советской жизни, зачахли.
……………………………………………………………………………
Ну и злости у нас накопилось, через край. У мадьяров мы пистолеты дос-тали. У иного на табак выменяли, у иного просто украли. Днем нельзя было нам развернуться, а ночью частенько стреляли немцев, если какой одиночкой отобьется или забредет в глухой переулок. Иногда приходилось и воздержи-ваться: мы стреляли, а немцы не искали виновного. Они просто отсчитывали, сколько там положено по их разверстке русских людей и расстреливали для страха.
Потом наступил февраль 1943 года.
Чувствуем, что Красная Армия близко. И орудия гремят, и самолеты наши начали гуще появляться, и немцы стали нервными. А тут прошел слух, что Красная Армия уже в Ястребовке находится. Выходит, немцам дорога на За-пад загорожена.
Тут мы совсем осмелели. Среди белого дня начали выбегать на улицу, чтобы убить немца или винтовку у него вырвать, может быть, лошадь под-стрелить.
Совсем уже у немцев плохо дело, но "биржа" ихняя продолжала действо-вать и людей наших они продолжали хватать. Это они для храбрости делали, чтобы население не понимало, что происходит. Но мы же не слепые. Видим, что началось немецкое отступление.
Особенно странно отступали мадьяры. Эти не спеша отступали. Идут себе с ноги на ногу и воют.
– Каму тавар, каму тавар?
На груди у них, как у старинных разносчиков, качались коробки на рем-нях, а в коробках разные товары: зубной порошок, щетки, снизки медных ко-лец, медные браслеты, английские булавки.
Дали мы одному такому торговцу подножку, и давай его тузить, только кольца звенят по улице. Откуда ни возьмись, вывернулся немецкий офицер в белой шубе и в черных ремнях.
– Хальт! – закричал он и нацелился на нас пистолетом. – Бирша, бирша, шнель!
На наше счастье подвернулись две слободских женщины с маленькими ребятишками на руках. – Хальт! – закричал на них немец. – Бирша, бирша…
– Пан, у нас киндер кляйн! – начали возражать женщины. – Нам нельзя на биржу.
Офицер запутался с бабами, а мы нырнули в первые попавшиеся ворота, и давай, бог, ноги. Через дворы и заборы устремились мы к школе Ушинского. Вгорячах прыгнули мы со стены на стадион, где механическая мастерская, а под носом у нас немец оказался. В тулупе весь, как медведь. Стоит он у про-тивотанкового орудия и винтовку в охапке держит. Ну, мы от него и рванули, что было мочи.
– Халь, хальт! – закричал он, а потом кляц, кляц, кляц затвором. Но вы-стрела не получилось: мороз был крепким, а немец масла в винтовку не по-жалел, все и замерзло…
Сутки целые мы потом на чердаке прятались. Но немцам стало не до нас. Куда они не бросятся, везде красноармейцы. Тогда они засели в центре горо-да и надеялись отсидеться, помощь откуда-то ожидали. Ну и начала их здесь глушить советская артиллерия. Да и мы не давали спуска. С чердака хорошо видно, если какой немец во двор из подвала или из дома покажется. Раз его и на мушку.
А утром 5 февраля 1943 года увидели мы людей в белых халатах. С юга они появились. С автоматами все, с гранатами и бегут-бегут на гуменскую го-ру. Мы сперва испугались, а потом узнали: это наши, автоматчики.
– Стой, куда барахло тащишь?! – закричали они на одного венгра, кото-рый вывернулся со двора и хотел было бежать из города на Гумны. Ему еще немного поторговать хотелось. Стой, стрелять будем!
Венгр тоже догадался, что дело его плохо. Он моментально вскинул руки в гору, а коробки с товарами уронил на тротуар.
– Моя Будапешт, моя Будапешт! – закричал он, боясь, что его перепутают с немцем.
…………………………………………………………………………….
– А сейчас мы, Николай Никифорович, в райвоенкомат идем, – сказали мне в заключение ребята. – Вчера были, а военком говорит, что возрасту нам немного не хватает. И много ли там не хватает, всего три месяца. Да это мы и в армии подрастем. Что, не подрастем, думаете?
– Подрастете, ребята, обязательно подрастете! – подбадривая их, сказал я. – Не только подрастете, но и возмужаете. Сейчас начинаются решающие бои…
…………………………………………………………………………….
Простившись с учениками, я завернул в городской сквер. Здесь царило разрушение: пустовал черно-мраморный постамент памятника Ленину и не-известно куда дели немцы железобетонную фигуру Ильича. В сквере полома-ны и сожжены все оградки, штакеты и скамеечки. Вырублены были мягкие темно-зеленые кусты египетских пихт, загажены дорожки, вытоптаны и не возрождены пока бывшие пышные газоны и цветы. Над пустой цементной чашей бассейна, над которой до войны с шелестом играли радужные брызги фонтана, сидели изуродованные каменные лягушки. В центре чаши возвы-шался каменный айсберг. На нем, испуганно подняв голову, тосковала в без-действии чернокожая статуя тюленя, поцарапанного пулей немецкого громи-лы. До войны тюлень работал: из его каменного рта с шелестом и свистом била в гору тонкая водяная струя. Струя дробилась о воздух, и серебристая водная пыль кропила прифонтанные цветы и траву на газоне.
Потом я прошел к могилкам. Их не было до войны. Обнесенные железной оградкой и усыпанные цветами, теперь они навеки хранили святой сон по-гибших во славу Отчизны. Крепким сном спал здесь богатырь русской земли герой Советского Союза Токарев. Это летчик, уроженец индустриального го-рода Сталино. Усердно сражался он с немецкими "ассами" над крышами мое-го родного города. Он бился с ними и в тот момент, когда учитель В… пре-ступной рукой заполнял немецкую анкету и жаловался, что "пострадал от Со-ветской власти". Он бился и в тот час, когда провокатор и предатель С… вы-давал своих бывших учениц-пионерок в руки немецкой комендатуры. Он бился и в дни, когда врач К… пресмыкательски хвалила по радио немецкую "культуру", и в ночи, когда Д… пировала на немецких балах и металась в объятиях немецких офицеров. Он, богатырь Токарев, сгорел в бою. Огнем своей смерти он осветил всех этих отступников, злые дела которых нельзя за-быть, невозможно простить. И пусть эти строки мои жгут их негасимым ог-нем ненависти и гнева. Они заслужили этого огня.
Рядом с могилой Токарева спали его друзья по оружию. Горела над ними пятиконечная красная звезда, звезда наших надежд, наших путей.
…………………………………………………………………………….
Опершись на островерхие железные прутья могильной ограды, я впал в глубокое раздумье.
– Чего грустишь? – прозвучал над моим ухом знакомый голос.
Встрепенувшись, я увидел перед собою майора Степанова. До войны он был директором мельничного завода и не раз беседовал со мной о своих пла-нах на будущее, мечтал о жизни. И вот, мы встретились снова, встретились случайно.
Мы поздоровались, разговорились. Мы вспомнили прошлое, поговорили о настоящем, снова помечтали о будущем. Степанов рассказал мне, что через день он поедет в Тулу на военкоматскую работу. Для фронта он уже не годен, так как получил тяжелые костные ранения.
– Но это ничего, что кости у меня перебиты, – сказал майор. – Все равно я увижу нашу победу над немцами. Жаль, что они ее не увидят, хотя и дрались за нее изо всех сил. – Майор кивнул на могилы летчиков и сейчас же поднес ладонь к своим глазам.
Нет, этого не скрыть. По его обветренным и огрубевшим в бою щекам по-катились крупные, как у детей, слезы.
…………………………………………………………………………….
Через час по городским улицам загремели танки Ростмистрова и Катуко-ва. Они шли нашим маршрутом. И на запыленной броне одного из них при-строились и мы с Шахтариным. Нам надо было догнать свой полк.
Уже за городом вспомнил я, что так и не забежал в свою квартиру на углу Революционной и Интернациональной улиц. Я забыл о ней. Причиной тому было пережитое мной волнение встречи со своим городом. Ну, что ж. Квар-тиру можно посетить и после войны. Она не осердится, что я забыл заглянуть в нее на этот раз. Зато я на всю жизнь запомнил все, что никогда нельзя за-быть!

Июль, 1943 год
Степной фронт.