2. ВО-ВНЕ
Пока я сам и немногие активные доброжелатели пытались бороться внутри, наталкиваясь на добросовестное бессилие, на фальшивое сочувствие или искреннее равнодушие, возбуждалось и ширилось общественное мнение на Западе. Вечером драматического дня 25 апреля я написал письмо, адресованное ректору Амстердамского университета, от которого незадолго до того получил приглашение прочесть курс лекций. Принося ректору извинения за свой вынужденный отказ, я вкратце излагал последние события:
Глубокоуважаемый коллега,
сердечно благодарю Вас и вВашем лице Амстердамский университет за приглашение выступить с лекциями по теории перевода, проблемам сопоставительной стилистики и поэтики и сравнительного литературоведения. Читать лекции с кафедры представляемого Вами старейшего университета было бы для меня высокой честью. Даже и при нормальных обстоятельствах я едва ли смог бы воспользоваться Вашим любезным приглашением. За последние годы меня не раз приглашали университеты, институты, писательские организации европейских стран, — мне, однако, ни разу не удалось никуда поехать.
Так было до сих пор. Но с 25 апреля все стало безнадежно. В течение этого одного дня я внезапно лишился всех прав ученого и литератора, лишился работы, возможности печатать свои труды, лишился средств к существованию.
Утром 25 апреля был экстренно созван ученый совет ленинградского Педагогического института им. Герцена; он принял решение уволить меня из института и лишить ученого звания профессора. Днем было созвано руководство Союза писателей, которое исключило меня из Союза. Я был болен, не присутствовал на этом заседании и даже не имел возможности защищаться. Зато в обоих случаях там были представители КГБ. Меня обвинили в том, что я встречался с Солженицыным и И. Бродским и написал письмо-рецензию на рукописную статью одного молодого критика о стихах Бродского; мне инкриминировались еще две фразы — обе из частных писем, отнюдь не предназначенных для распространения, и к оценке нынешнего политического курса СССР никакого отношения не имеющие.
Этих смехотворных обвинений оказалось достаточно, чтобы институт, в котором я работал 23 года, и Союз писателей, в котором я состоял около 20 лет, вышвырнули меня из своих рядов. Еще утром 25 апреля я был профессором института и полноправным литератором. К вечеру этого дня я оказался лишенным всего. Для меня закрылись и преподавание, и возможность публикаций. Уже издательства получают указания не печатать моих сочинений, не упоминать моего имени. Меня ждет самое страшное, на что может быть обречен ученый и литератор: немота. Немота — это гражданская смерть. Пишу это письмо, прислушиваясь к шагам на лестнице и торопясь его окончить, пока мне не помешали. Вслед за работой, званиями, возможностью публикаций я в любой момент могу лишиться свободы: это последнее, что у меня осталось.
25 апреля 1974
С одним из преданных учеников и друзей это письмо на другой день улетело на Запад — уже 30 апреля оно было опубликовано в датской газете «Политикен» в тревожной статье И.Б. Хольмгорда, озаглавленной «В этот день все стало безнадежно», и в другой датской газете, «Информашон». Посылая его, я шел на риск. Однако опыт последних лет показал: спасение — в широчайшей, всемирной гласности. С того дня, когда «все стало безнадежно», до того, когда Запад узнал о ленинградских событиях, прошло четверо суток, — наши погромщики вряд ли ожидали контрудара такой стремительности, хотя А. И. Солженицын уже должен был научить их тому, что убивать в темноте и при всеобщем безмолвии в наши дни не удается. Из «Политикен» письмо было перепечатано в крупных газетах западного мира. Так, 4 мая информация появилась во «Франкфуртер альгемейне», а 6 мая та же газета дала полный его текст. В том же номере «Франкфуртер альгемейне», в «Нойе цюрхер цайтунг» и других появилось сообщение о резолюции международного ПЕН-клуба, к тому моменту уже принятой.
Свободное копирование
