Та же Польша, те же луга, перелески, картофельные поля, одинокие фольварки и длинные, многоверстные деревни. Но лица и костюмы другие. И грязи и блох гораздо больше. О, какие ужасные, свирепые блохи - «с кобылицу ростом», как говорят солдаты. В разговорах чаще всего слышится протяжно-ленивая «русинская мова». Встречают нас всюду ласково и приветливо. В первый день мы остановились на ночлег в хате русина Петра Жука. Уступили нам все лавки, постели, чистое белье постелили, угостили хлебом, маслом, творогом, солью, а от денег отказались, ни за что брать не хотели. То же по всей деревне. Встречают солдат как дорогих гостей, так что даже у Ханова не нашлось ни одной пессимистической нотки.
- Люди здесь все тилегентные, все жизненные порядки ведут как нужно, - объявил он нам за обедом.
У детей ни малейшего страха. Все дни они проводят в солдатском обществе.
- Силом не отгонишь, - говорят наши денщики и иной раз шутливо покрикивают на детвору: - Ой гляди! Не уйдёшь - австрияков позову: достанется тебе.
Есть у нас свой, «офицерский» друг - пятилетний Янтось. Он ведёт с нами долгие беседы.
- Янтось! Дэ ты був, як пукали арматы?
Смеётся.
- А вы не знаете? В будни (в погребе).
Дал ему кто-то две серебряные монетки. Он моментально улетучился и минут через десять приходит улыбающийся, зажимая монетки в руке.
- Я вси гроши сгубив! - кричит он издали. Но тут же, не выдержав характера, радостно признается: - Я брешу.
Как тускнеет воображение, лишь только оно сделается фактом! Путь победителя по завоёванной стране рисуется в таком заманчивом виде, кажется страшновато-приятным и волнующим. А на самом деле: скучные жители политически чистые сердцем, как телята. На лицах их так ясно читаешь: не все ли равно, кому платить подати и перед кем ломать шапку, когда земли так мало, по пять-шесть моргов [Старая земельная мера - 1 морг равен 0,5 гектара. (Прим. ред.)] на хозяйство, а кругом такие просторные фольварки Чарторийского?..
Жестка и сурова действительность, и тяжелы дни и ночи победителя, просыпающегося от страшных укусов.
- Ни в одном царстве таких блох не бывает, как в Галиции, - говорит Ханов.
И с этим мы все согласны. Грязь, нищета, зловоние и смертельно кусающиеся блохи. Блохи и мухи - этим галицийским добром переполнены все хаты. Ни днём ни ночью от них не знаешь покоя. Ходим весь день с головной болью от бессонницы и от запаха керосина, которым мажем ноги и волосы, и дошли до того, что противно прикоснуться к еде.
...Через густой бесконечный лес выбираемся на открытую поляну. Вверху все утопает в теплом тумане, внизу - густая непролазная грязь. Впереди боевых колонн идут рабочие отряды с сапёрами и выравнивают дорогу. Но грязь мгновенно засасывает бревна и щебень, и поминутно приходится делать долгие остановки. Пробуем идти боковиной луга. Всюду застрявшие автомобили и дохлые лошади. Холодно, скучно и жутко. Все ходят сгорбившись, злые и недовольные, насквозь пропитанные матерщиной, которая превращается в скверную затяжную болезнь, прилипчивую, как оспа. Ругаются все командиры, солдаты, доктора, и все одинаково.
- Ну, подцайсь, пять - двадцать пять... Мать - мать - мать! - несётся звонкая ругань, и здоровенный солдат безжалостно лупит нагайкой по запотелым конским бокам.
- Ишь, какой дух густой, совсем коня заморил, - с жалостью замечает другой солдат, Прядкин. - Все жилы дрожат.
Я люблю этого солдата. У него независимый ум, в суждениях - строгая логика и такой богатый и гибкий словарь, что перед ним я чувствую себя нищим. Зовут его все Семеныч.
Вверху - сплошная безотрадная муть; внизу - чёрный промозглый омут; на душе - одиночество. Сталкиваюсь глазами с Семенычем, который говорит не спеша, добродушно усмехаясь:
- Теперь бы в постельку мягкую, да закусить, да выпить, да чайку с калачом. Хлеба у нас вкусные; дома - и пироги, и блины, и оладьи, а здесь хоть бы кожу варёную пожевать - и та по вкусу.
- Хоть бы не ругались, и то легче было б, - невольно впадаю я в слезливость.
- Ваше благородие, - говорит певуче Семеныч, - на войне служить - не барышней любоваться. Лютеет душа у человека. А иному крепкое словцо ровно крепкое винцо: и дух веселит, и за душою гнилое не остаётся... Слово матерное - что? Сплюнул - и нет его. Обращение матерное - вот он где грех, да помыкание...
И в тоне Семеныча звучит суровый укор.
Мне вспоминаются «бытовые явления». Вспоминаются прапорщики, вчерашние следователи и агрономы, жадно и грубо издевающиеся над каждым солдатом. Особенно этот чванливый черносотенец Растаковский - высокий, сытый, горластый судейский, невероятный драчун и похабник. Приходят на память его «ратные» подвиги: как он сытый, объевшийся, сидя на завалинке у дороги, остановил высокий артиллерийский воз, в котором сидели запылённые солдаты, и с дикой бранью накинулся на простоватого парня, державшего в одной руке хлеб, а в другой кусок сала:
- Ты чего, так-то и перетак-то, чести не отдаёшь?.. Нагнись, сукин сын, нагнись!..
И хлестал своей тяжёлой рукой по щеке нагнувшегося солдата.
Вспоминаются и другие моменты походной обыденщины. Эти зуботычины, раздаваемые направо и налево, эта ежеминутная готовность ругнуть, унизить, дать сапогом в зубы... Неужели без этого нельзя? А у французов, у немцев?.. Неужели и там так?
Свободное копирование
