Русские войска в Варшаве
Варшава, 21 февраля
Как бы долго русский человек ни жил в Варшаве, он вполне дома себя чувствовать здесь не может. Чуждый вид города, не имеющего ни того всемирного значения и тех вещественных удобств, которыми богаты европейские столицы, ни дорогих сердцу нашему национальных особенностей, привлекающих нас к Московскому Кремлю, неудобные холодные квартиры, безумная дороговизна, общество, в сношениях с нами сдержанное и недоверчивое...
Все это, вместе взятое, действует невесело на русского жителя Варшавы.
Однако и в Польше есть одна сторона жизни, которая именно при всех этих невыгодных условиях особенно бросается в глаза и вознаграждает русское сердце за все его здесь тяжелые и унылые чувства -- одним только, но зато чрезвычайно приятным впечатлением.
Впечатление это производят стоящие в Варшаве русские войска.
На улице, в соборе, у обедни в праздник, в маленькой церкви на Медовой улице, в театре, в русском клубе -- везде видишь военных... Целые толпы свежих, молодых и бесстрашных солдат, эти бравые, энергичные лица офицеров, эти командиры, "испытанные великими трудами бури боевой"; эти седины старых генералов, седины, которых вид и смиряет, и возносит нас... эти казаки, гусары и уланы "с пестрыми значками"; эта пехота ("эта неутомимая пехота"), идущая куда-то своим ровным, твердым и могучим шагом...
Видеть все это так часто, встречать все это на каждом шагу и почти нечаянно, и где же?.. У самых границ соседних держав, в которых благоразумные правители давно уже едва-едва сдерживают враждебные нам порывы общественных предубеждений... Это истинная радость!..
И сколько тут героев минувшей войны!.. Сколько ветеранов прежних битв!..
Во-первых, сам маститый главный начальник края, граф Коцебу. Он принимал участие еще в персидском и турецком походах, в 28 и 29 годах, целых одиннадцать лет прослужил на Кавказе и был начальником штаба в Крыму у князя Горчакова, в тяжкую и великую севастопольскую годину.
Нам кажется, что и этих немногих строк достаточно, чтобы понять, какого замечательного представителя прежней, боевой России мы видим тут перед собой...
Здесь стоят корпуса 5-й и 6-й, а ими командуют генералы Радецкий и Рооп. Первый -- всем известный защитник Шипки, другой -- один из самых деятельных и замечательных вождей азиатской кампании нашей. Он принимал участие в кровавой борьбе при взятии Карса. Помощником командующего войсками в здешнем крае -- генерал от инфантерии барон Крид-нер, тот самый, который так блистательно овладел Никополем.
И сколько еще!
Генерал Дандевиль, еще молодой, величественный, отважный генерал с Георгием на шее.
Он, вместе с Гурко, совершил зимний переход через Балканы, дрался под Филиппополем.
Генералы Эллис, Миркович, Панютин, смелые, твердо воинственные люди.
Мы уж не называем многих других героев, полковников и младших офицеров.
Мы в лице самых видных по званию вождей спешим только преклониться с любовью и благоговением перед этой пограничной дружиной, перед этим передовым оплотом России нашей, и всего того, что нам в ней дорого и свято.
Великая вещь -- война! Прав был тот, кто назвал войну -- "божественным учреждением". Это огонь пожирающий, правда, но зато очистительный!
Глупые, несносные эти друзья "вечного мира", находят что-то высокое в мещанском и всеобщем благоденствии народов... Они не понимают, что тот "Священный союз народов", который воспевал Беранже, в пику Священному Союзу Государей:
(J'ai vu la Paix descendre sur la terre Semant de l'or, des fleurs et des épis...), --
что эта Sainte Alliance -- была бы ничем иным, как самым простым торгашеским трактатом, от которого выиграли бы только богатые купцы всех стран, и без того благоденствующие.
Нет, во сто раз правее всех этих Брай-тов, смелый Прудон, который говорит, что война есть дело великое, глубоко связанное со всем тем, что есть высокого и творческого в человечестве, с религией и государственной истиной, с поэзией, наконец. У него в книге его "La guerre et la paix" есть особая глава: "L'esthétique de la guerre" (эстетика войны).
Но оставим Прудона.
Мы сами, мы русские обязаны считать военных наших самыми лучшими, самыми высшими из граждан наших, если мы хотим быть справедливы умом и честны сердцем.
Прекрасная вещь -- так называемое гражданское мужество. Но ведь, в сущности, этот род мужества тогда только и достигает высшей точки своей, когда и гражданскому деятелю начинают грозить телесные, так сказать, опасности...
Теперь, например, у нас в России недостаточно гражданского труда, гражданской деятельности; теперь настало время мужества.
И что ж мы видим?.. Не юристам и не педагогам, не людям, мечтающим, вероятно, о всеславянской "говорильне", спешит Россия доверить судьбу свою, а славным военным вождям, привыкшим уже смолоду смотреть не содрогаясь в лицо самой смерти и, не стесняясь пустыми фразами прогресса, налагать на непокорных узду спасительного насилия.
Без насилия нельзя. Неправда, что можно жить без насилия...
Насилие не только побеждает, оно и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея.
В числе стольких неудачных измышлений либерального европейского прогресса XIX века, измышлений, не оправдываемых ни опытом истории, ни законами самой вещественной природы, мы встречаем это неосновательное противоположение граждан собственно людям военным.
Известно также, что при подобном противоположении гражданин или, скажем проще, штатский получает некое, как будто высшее значение... Выходит так, как будто именно штатский и есть гражданин настоящий, идеал гражданина; а военное дело -- это лишь низшая форма служения обществу, неизбежное, временное зло, долженствующее исчезнуть, когда ораторы и профессора найдут те условия, при которых на всей земле будет мир, когда люди не будут свершать подвигов, не будут делать походов, а только заключать торговые договоры и заседать на однообразных ученых съездах...
Пора оставить эти надежды, в которых нет ни практической основательности, ни идеализма и поэзии...
Самый высший род гражданства -- это гражданство боевое, отдающее жизнь за Отчизну; самый лучший гражданин -- это честный в своем призвании, смелый и даровитый воин...
Мы сказали, что в трудные и опасные минуты исторической жизни общество всегда простирает руки не к ораторам или журналистам, не к педагогам или законникам, а к людям силы, к людям, повелевать умеющим, принуждать дерзающим!
Но разве и в самое мирное и тихое время не видели мы, особенно у нас в России, военных, отличающихся на всех поприщах?..
Военный может легко и скоро стать всем: дипломатом, администратором, министром, хозяином сельским, хорошим мировым судьей, художником, ученым...
Он может быть всем этим, не переставая быть военным!
Генерала можно прямо сделать начальником губернии или поручить ему дипломатический пост. Но можно ли дать прямо полк камергеру и послать его в огонь?..
Можно ли председателю судебной палаты поручить дивизию и велеть, чтобы он с нею перешел Балканы?..
Многие "штатские" очень храбры лично; но тут дело не в одной личной смелости, а прежде всего -- в умении управлять движениями и духом вооруженных, многолюдных масс.
Военная служба даже и в мирное время развивает в людях два уменья -- именно те два великие уменья, которые, к несчастию, утрачиваются все более и более в современной гражданственности -- уменье повелевать и уменье терпеть и подчиняться.
Боже! Отчего же в этом XIX веке, кажется, столь ученом, так мало настоящего ума, не позволяющего забывать великие уроки векового опыта?..
Отчего это?
Не оттого ли, что и веку этому осталось прожить всего только 20 лет?.. Не оттого ли, что пора уже отходить его вкусам и понятиям?
Не оттого ли, наконец, что все эти наши понятия -- понятия европейские; а в самой Европе... преходит образ мира сего...
Свободное копирование
