Сцилла и Харибда, Кошатница

 Вспоминая свой двор, свой подъезд, не могу ни вспомнить о двух наших соседках, живших на первом этаже. Одна – слева от входа, другая – справа. Первую звали Анна Осиповна (впоследствии она получит прозвище «Поносьевна» по звучанию схожее с именем-отчеством). Вторую – Варвара Федоровна, которая называла себя Верой Федоровной, а нами именовалась «Кошатницей» по вполне понятным причинам.  Впоследствии, когда моя мать переругалась с ними обеими, то стала называть их «Сцилла и Харибда». Но такие сложные слова выговорить под силу было только ей, мы же их называли просто «бабки».

Анна Осиповна, женщина еще не старая (по моим нынешним взглядам), лет пятидесяти семи (тогда она мне казалась древней старухой) высокая, крупного сложения – типичная русская купчиха кустодиевских полотен. Когда мать разводилась с отцом, то она помогла матери разменять квартиру очень удачно, чтобы просто переехать из подъезда в подъезд. Мать была ей благодарна за это, подарила сумку в знак признательности, и в то время они нормально общались. Купеческое происхождение Анны Осиповны прослеживалось в том, что во-первых, он очень любила сидеть у открытого окна и смотреть на улицу (чисто «купчиха у окошка» на картине), мы даже ее звали «бабушка в окошке». И во-вторых, вся ее чистенькая и светлая квартира была в каких-то салфеточках, полотенчиках, подстилочках, ярких половичках. Вообще – достаточно праздничное зрелище, типичное для представителей сельского и городского купечества третьей гильдии и нэпманов.

Варвара Федоровна был другого пошиба. В ней чувствовалось происхождение – из «этих»! Ее квартира, наоборот, была очень темной, она редко открывала тяжелые темные шторы. Не скажу, что она пряталась от людей, казалось, что она не любила, когда наблюдают за ее жизнью. С трудом могу вспомнить ее комнату, но запомнилось, что посередине стены висела какая-то картина изображающая, что-то фантастическое, вроде «Острова Мертвых» Беклина, а может быть кораблекрушение или какую-то другую трагедию. Плохо я разглядел и запомнил ее, поскольку картина потемнела от времени, да и подходить к ней я близко не решался. Все-таки картина для нас тогда – это «нечто из другого мира». Ни у кого из моих знакомых не висели картины, даже понятия такого не было - не тот уровень. Рядом с этой картиной были еще какие-то предметы «барского» быта – подсвечники что ли или вазы – не помню. Знаю только одно – если мы называли это «музеем», значит оно того было достойно.

Внешне она была полной противоположностью Анне Осиповне – лет шестидесяти с лишком, если не семидесяти, невысокая, худая, одетая всегда в какие-то строгие темные, близкие к монашеским, одежды. Достаточно тихая, незаметная, была не то что не разговорчива, а не болтлива, в противоположность трепливой Анне Осиповне. И был у нее, как говорят, один «пунктик» ─ в своей квартире он держала целое полчище кошек. Кошки ходили везде – по полу, по кровати, по шкафам. Поскольку квартира была на первом этаже, то кошки, через форточку, могли беспрепятственно входить и выходить из квартиры. Для кошек это был настоящий рай, чего нельзя было сказать о нас, живущих в этом подъезде. Запах кошачьих ссак поднимался до пятого этажа. Особенно после дождя, в жаркую погоду он приобретал какой-то очень оригинальный оттенок, от которого сразу же начинало тошнить и, очень часто, в жару, мы были вынуждены закрывать окна, сидеть в жаре и духоте, лишь бы не чувствовать этой ужасной вони. Как «кошатница» сама это выдерживала не знаю – может быть у ней притупились органы чувств, а может быть любовь к кошкам, помогала преодолеть отвращение к кошачьему духу. Зато у нас, молодых, обоняние было прекрасное и нам приходилось порою проскакивать первый этаж с зажатым носом.

Каждый день, после обеденного перерыва, она ходила в магазин кошкам за рыбой. Обед заканчивался в 14-00, «кошатница» выходила на десять минут раньше и, с этого момента, в наш двор начинали со всех окрестных домов стекаться кошки всех пород, мастей и размеров. Они рассаживались, как в театре перед нашим подъездом и ждали возвращения «кошатницы». Я неоднократно считал их и получалось, что на обед приходило 30─35 кошек. Бабка возвращалась в половине третьего, когда все кошки уже были в сборе и тут начинался кошачий пир. Он рубила рыбу на подоконнике и кидала ее прямо на асфальт перед входом в подъезд. Коты неторопливо хватали куски и отбегали в сторону покушать. Удивительно то, что всегда выдерживался образцовый порядок – кошки не грызлись между собой, не отнимали друг у друга куски, не пытались прорваться первыми. А так – в порядке живой очереди – окормлялись. Как «кошатница» сумела их так воспитать – одному Богу известно. Но – факт! Вот только асфальт перед домом после смерти «кошатницы» еще много-много лет вонял рыбой. Так что с этой стороны, она была совсем уж не лучшая соседка.

Мы с ребятами, иной раз, чтобы развлечься, устраивали «прицельное бомбометание» картошкой по котам, рассевшимся перед подъездом. Первый удар иногда удавался ─ кошка была поражена и с громким мявканьем она отбегала в сторону. Но, после этого, глаза всех кошек поднимались вверх к моему балкону на пятом этаже. Кошки внимательно следили за движением моей руки и всегда умело уворачивались от летящей картофелины. Только изредка сидящую кошку задевала картофелина срикошетившая от земли, но такой удар был очень слабым и кошки, в таком случае, даже не мяукали и не двигались с места.

Поняв, что кошки хитрей и проворней      нас, и нам ни в коем случае их не победить, мы прибегли к помощи «кошачьего наркотика» ─ настойки валерианы, которая приводила некоторых кошек в настоящий экстаз. На полученные от родителей деньги мы покупали пузырек валерианки (слава богу стоила она копейки), забирались ко мне на пятый этаж и начинали лить ее с балкона на асфальт перед подъездом. Мы лили ее на асфальт а не в кусты, поскольку при этом было намного лучше видно как катаются кошки. Интересно, что на некоторых кошек валерьянка не производила никакого действия ─ они как сидели, так и продолжали сидеть в ожидании обеда. Зато некоторые приходили в неимоверный экстаз ─ мурчали, катались, закатывали глазки, лизали асфальт, снова катались, приводя нас в неимоверный восторг. Один раз мы в кинули картофелину в такую «обалдевшую» кошку, но ничего интересного не произошло ─ она как бы не почувствовала сильного удара. А на какой-то момент замерла, а потом снова стала кататься на спине и нюхать асфальт. Соседи были не в восторге от такого «развлечения» ─ ведь к запаху кошачьего ссанья теперь примешивался запах валерианки. Б-р-р-р – какая гадость! Я сам скоро стал моршиться от этой вони, поэтому опаивание кошек «наркотой» прекратилось. Конечно, если мне было очень скучно, я мог раз в месяц позволить себе опоить кошек, но не чаще.

Много у нее перебывало кошек, одни умирали, появлялись новые, какие-то приходили бог знает откуда, кто-то подбрасывал котят – кошачье племя то уменьшалось, то увеличивалось, но продолжало существовать. Недолог кошачий век, поэтому за десяток лет прошло четыре или пять поколений. Даже после того как «кошатницы» не стало, кошки долгое время жили в нашем дворе. По старой памяти, приходили к знакомому подъезду, к знакомому окну и сидели, то ли в ожидании обеда, то ли отдавая долг памяти той, которая столько лет заботилась о кошаках.

Из множества кошек мне запомнился только один кот ─ Тошка (полностью он именовался Антошка). Подобной окраски я никогда больше не встречал, если только я не преувеличиваю ее красочность в своей памяти. Тошку покрывала длинная шерсть серо-стального цвета с белым подшерстком и длинными белыми шерстинками, которые почти все были прикрыты серой шерстью. Поэтому он никогда не имел постоянного окраса – стоило подуть ветру или пошевелиться коту, как тут же шерстинки стального цвета заслонялись белыми и оттенок кошачьего бока менялся, а когда Тошка шел или бежал,─ вообще переливался разными оттенками – от стального до ярко-белого. Уникальный был кот, только вот жаль что его потомство (а я помню два помета) было простых окрасов.

Мы всегда считали Кошатницу одинокой, но, неожиданно, в 1966 году к ней приехали родственники из Магадана с дочкой ─ моей ровесницей. Имени девочки я вспомнить не могу,─ миленькая была, воспитанная. Кто были ее родители – тоже не знаю. Слышал, что их пригласили на работу в Чехословакию, поэтому их путь лежал через Москву, в Прагу, а потом, через год, обратно в Магадан. И оба раза они останавливались на несколько дней в ее квартире. Я разговаривал, естественно, только с девочкой, поэтому толком так и не понял, кем ей приходится «кошатница». Она называла ее просто «бабушка», а кто конкретно – «мать отца» или «мать матери», а может быть «сестра матери отца» и проч. – я так и не выяснил. Я также не узнал,  почему они никогда к ней не приезжали и вообще – историю Варвары Федоровны мне узнать не удалось. А жаль! Явно там было что-то интересное. Барские прибамбасы, зашторенные окна, неразговорчивость, родственники из солнечного Магадана (!) ─ все это указывает на то, что она явно пострадала от советской власти. На прощание девочка (или ее родители – на помню) подарила мне книгу на чешском языке, но с обалденными картинками – про космическое путешествие на какую-то планету. Текст я прочесть не мог, но смысл был понятен по картинкам. Уникальным в этой книге было то, что, когда я разворачивал очередную страницу, в развороте поднимался какой-нибудь предмет – то космонавт в скафандре, то панель управления кораблем, а на последней странице ─ огромный звездолет высотой в две трети книги! Красотища! В совке таких книг не было! Мы с ребятами за два года засмотрели картинки до полного износа и мать, в конце концов, ее выбросила. Девочка мне понравилась, я ждал, что, может быть, она с родителями еще раз появится в Москве. Но нет! Больше они сюда никогда не приезжали.

Обе бабушки растили на придомовых участках цветы, но у Поносьевны они всегда хорошо разрастались, пышные, высокие, красивые. А у «кошатницы», наоборот, почти не приживались, вырастали какие-то мелкие, гадкие, невзрачные. Помню, мать вместе с нею посадила Календулу, она же Ноготки. Что-то такое невзрачное выросло, но точно не Ноготки. Настурция тоже не приживалась – это я хорошо запомнил – название памятное – «Нас Турция» – интересный оборот речи. В общем – разные были бабушки, даже очень. И по судьбе и по характеру.

А вот с их-то цветов и начался разлад наших отношений.

Мы, разгильдяи, и до школы не занятые ничем, и, будучи школьниками, во время летних каникул, носились весь день как угорелые и все больше всего по своему двору. Чему способствовали наши родители (см. главу «Старшилки Советского Детства»). Играя, по большей части, в войну (где, то «ура!», то «тазы!») мы своими дикими криками (детский дискант – это нечто!) постоянно долбали по голове обоим старушкам. Может быть они бы и вытерпели эту пытку не бегай мы постоянно прямо под окнами у них. И мало этого – мы еще носились по ухоженным ими палисадникам, подминая траву, давя цветы, ломая кусты и ветки. Естественно, что они на нас стали ругаться. И правильно делали, головы бы нам пооткрутить – понимаю я это теперь с высоты своих 50-ти лет. А тогда нам, конечно, было очень обидно, что нам не дают играть. Детский максимализм не давал нам возможности найти какое-то другое место для игры подальше от окон. Нам надо было именно здесь ─ под моими окнами. А кто не с нами ─ тот против нас! Поэтому мы невозлюбили бабок. Это не было бы чем-то страшным ─ ну подулись-подулись придумали бы им какое-нибудь гадкое прозвище, может быть, прокляли и успокоились. Нашли бы себе другое место для игр, если бы только моя мать не стала бы защищать меня. Вместо того, чтобы объяснить, что мы своим ором мешаем людям жить, что от нас у старух болит голова (и это естественно, сейчас ставши сами стариками мы это понимаем), что нельзя портить то, что сделано другими, что надо уважать, и людей, и чужой труд, и чужую собственность. То есть объяснить то, что всегда составляло основы порядочности и воспитания.

Вместо этого мать стала спорить и скандалить с этими пожилыми людьми. Причем не на шутку. Ее можно понять – ей было удобно, то есть спокойней, когда ребенок играет рядом со своим подъездом, а не бегает куда-то за дом или в другие дворы. Но ведь надо было бы самой подумать об окружающих и приучить к этому меня. Ан нет ─ мой ребенок выше всех. Будет играть там, где ему заблагорассудится. Я-то думал, что она так заботится обо мне, что всеми правдами и неправдами защищает нас и оправдывает наши хулиганства, а на самом деле, она просто хотела быть спокойной, зная, что ее сын в совеем дворе, под присмотром соседей. Правда как к нему будут относиться соседи, ее меньше всего волновало. Поэтому буквально за несколько недель она нажила себе двух новых врагов. К сожалению, я тоже нажил. Теперь бабки старались, как только мы разоремся, либо вылить на нас воду, либо поймать и отодрать за уши. Первое им удавалось несравненно лучше. Причем после каждой атаки бабок на нас, я жаловался матери, а она ─ устраивала бабкам очередной скандал, чуть ли не до рукоприкладства (как ты смеешь трогать моего ребенка?).  Мы распоясывались сильнее и сильнее – мать была за нас, это придавало нам силы, делало нас храбрыми, а вернее все более наглыми и бесстыжими.

Мы стали устраивать соревнования ─ «кто быстрей пробежит», суть которого состояла в том, чтобы орать у Поносьевны под окном, а потом, когда она попытается вылить на тебя воду, успеть убежать сухим. Но это только цветочки. Кроме этого, мы кидали бабкам в окна всякую грязь, плевали, мазали глиной окна и двери, мочились под их окнами, кидали кирпичами в кошек, чтобы разнервировать кошатницу, демонстративно вырывали цветы с корнем, ломали ветки – в общем – бесчинствовали. Это у нас называлось «Доводить бабок». И ржали как жеребцы, видя, что пожилая женщина вопит, как ненормальная, видя как мы топчем посаженные ею цветы.

Потом Анна Осиповна вышла замуж и в ее квартире появился дед. Игра приняла новый оборот ─ дед представлял достаточно сильного противника и повел себя как на фронте, гоняясь за нами с саперной лопатой. Мать испугалась смертоубийства и начала очень серьезно нападать на деда, а мы, видя, что за нами крепкие тылы, распоясались еще больше. Теперь удальство состояло в том, чтобы, во-первых, проскочить мимо их двери незамеченным и непойманным, поскольку я знал, что старики тайком из-за занавески следят за двором. Поэтому я либо крался вдоль стены дома, стараясь не шуметь под чужими окнами и влетал пулей в подъезд, либо вел обманную тактику, демонстративно удаляясь от подъезда, а потом, таким же быстрым рывком, возвращался обратно. Старики ускорялись плохо и я всегда оказывался в выигрыше.  Второе хулиганство – постучать в дверь старикам, поорать всякие гадости, типа – сволочь, козел, гад и проч., а потом, когда дед выскочит, рвануть на свой последний этаж таким образом, чтобы перед носом у запыхавшегося старика захлопнуть дверь. Чтобы не попасть впросак, я сначала поднимался к себе, открывал дверь и, только после этого, спускался вниз. Я надеялся, что у деда случится инфаркт и он помрет, но ни тут-то было. ЯФ прибегал и валился на кровать, а дед еще вопил на лестничной площадке или колотил мне в дверь, полный силы и злости. Вот, что значит фронтовик!

Не знаю чем бы все это кончилось, но понемногу, и школьные заботы, и взросление отвадило нас от этого идиотизма. Кошатница умерла. Анна Осиповна уехала в другой район – конфликт был закончен.

Срам! Срам всем нам! Неужели нельзя было нас пресечь, остановить, направить на путь истинный. Куда же смотрела моя мать, зачем потакала детскому беспределу. Пускай старики и были неправы, но мы-то должны были уважать старших, а не издеваться над ними, чувствуя за собой поддержку в образе моей матери.  Бляха муха, мы ходили по лезвию ножа. Еще бы немного, чуть-чуть пораспоясаться ─ кирпич в окно, кирпич в бабку – увечье, труп ─ милиция, суд, колония… Вырисовывалась торная дорожка… Даже если бы мы не дошли до смертоубийства и тяжких телесных, то все равно, какой моральный вред мы наносили сами себе. Вандализм, хулиганство, неуважение к окружающим, к старшим, просто хамство ─ и все это при поддержке моей матери. Как она не понимала куда это все ведет, ведь мы уже были не семилетние хулиганы, и могли с кулаками бросаться на своих противников, которые пытались нас поймать и отодрать за уши. Стыдно вспоминать об этом, стыдно писать, стыдно за себя, за свою мать… Ну, что делать – так было, прошлое в карман не спрячешь!