Кронид

Кронид

А самым близким моим другом на долгие годы стал Кронид Любарский.

Кронид учился на нашем курсе в группе астрономов. (В то время астрономов выпускал мехмат). Приехал он в Москву из Крыма, где ещё в школе занимался астрономией, работал в Симферопольской обсерватории, имел какие-то научные результаты.

Сейчас, когда я вспоминаю Кронида, мне представляется, что уже с первого взгляда его нельзя было не выделить среди других студентов. И это впечатление укреплялось, когда начинаешь с ним говорить. Вот я вижу его, удивительно живого, улыбающегося, увлечённого беседой. Располагающее умное лицо, очки, придающие профессорский вид.

С первых слов беседы становилось ясно, что это человек, увлечённый наукой, настоящий естествоиспытатель, будущий большой учёный. Такая живость, игра ума, и одновременно серьёзность размышлений – по этим качествам мне и сегодня Кронида не с кем сравнивать. И такая широта интересов.

Мы с Кронидом довольно быстро, едва ли не в первые недели, распознали друг в друге своих. И быстро сошлись. Я не помню, чтобы мы участвовали в каких-то общих развлечениях, например, прогулках или застольях. Это было чисто интеллектуальное общение, а поскольку мы оба были люди «умственные», рационалисты, то понятия интеллектуального и духовного общения для нас совпадали.

Меж ими всё рождало споры

И к размышлению влекло.

Действительно, кажется, мы обсуждали всё на свете: устройство Вселенной, физические законы, роль науки, литературу и живопись, пути человечества, русскую и мировую историю, глупости марксизма, злодеяния большевиков. Наши взгляды на мир были близки, и в основном мы соглашались друг с другом. И это, кажется, был первый случай в моей жизни, когда мне было интереснее что-то услышать от друга, чем высказаться самому.

А узнал я от Кронида многое – он во многих отношениях был куда образованнее меня. В частности, в литературе. Наши литературные вкусы зачастую совпадали. Например, оба любили Герцена. Но Кронид не так преклонялся перед Толстым, как я.

Если меня в то время можно было условно назвать толстовцем, то Кронид был пылким поклонником, можно сказать, последователем Писарева. Вряд ли мне удалось заразить его своим увлечением Толстым, а вот Писаревым он меня заразил. И я надолго полюбил Писарева, наверное, потому, что в моём сознании его образ переплёлся с образом Кронида – того, молодого Кронида. Та же живость ума, недоверие к авторитетам, склонность к иронии, культ разума, труда и науки. Мог ли я предвидеть дальнейшие параллели в их судьбе? Тоже тюрьма, а потом лагерь. Письма оттуда, впоследствии ставшие книгами. И, наконец, такая же гибель – при купании в море.

Другие литературные вкусы Кронида зачастую были далеки от писаревских. Вообще он любил и хорошо знал поэзию – слишком хорошо для поклонника Писарева. И сейчас, вспоминая наши беседы на литературные темы, я наталкиваюсь главным образом на поэзию. Так, он очень любил Тютчева, познакомил с ним и меня. Крониду я обязан и знакомством с Алексеем Константиновичем Толстым. А из зарубежных поэтов Кронид был большим почитателем Уитмена, и тоже заразил этим меня. Переводы из Уитмена он с увлечением читал вслух, а для себя любил читать его в оригинале.

К слову сказать, Кронид удивлял меня хорошим знанием английского – в те времена это было большой редкостью. Запомнился случай, как он пришёл сдавать английские «странички», не имея при себе книги. Преподавательница спросила: «Что же вы будете переводить?» – «А вот это», – ответил Кронид, показывая на лежавшую на её столе английскую книгу.

Ещё Кронид любил Омара Хайяма – и в русском, и в английском переводах. А других поэтов мы открывали для себя уже вместе, и сейчас трудно вспомнить, кто из нас находил их первым. Так мы оба увлеклись Хайнэ. А потом Лоркой. Нет, пожалуй, первым Лорку нашёл Кронид.

Я не собираюсь описывать наши литературные беседы – мы были литературными юношами, читали много, делились прочитанным, всего не упомнишь. Разве что вспоминается естественный для Кронида интерес к произведениям о науке – как художественной литературе (Кронин, Уилсон), так и научно-популярной (Пол де Крайф, он же Поль де Крюи).

Кстати, политика занимала в наших разговорах не так много места – Кронид не был так зациклен на ней, как я. Уродство нашего строя если и упоминалось, то как-то между прочим, как нечто, само собой разумеющееся.

А говорили мы не только о литературе и искусстве, но и на многие мировоззренческие темы. Особая тема – наука и вообще творчество, входившие в круг основных жизненных ценностей Кронида. Здесь хочу вспомнить несколько строк из единственного известного мне стихотворения Кронида, в которых он поднимает тост:

За гибкий ум и золотые руки,

Что движут человечество вперёд!

За тех, кому и жизни было мало,

Чтобы для нас обширный мир понять!

За тех, кого природа награждала

Великим счастьем – первому узнать!

(Это стихотворение он опубликовал в «Литературном бюллетене», о котором речь будет дальше).

Много позже, уже в лагере он писал: «И мне кажется, что иной цели, кроме творческой, придумать просто нельзя… Творческой – в смысле преобразующей и созидающей мир. В этом смысле деяние матери, воспитывающей ребёнка, – тоже творчество, как и наука. Творческой – в противовес разрушающей мир деятельности, уничтожающей или унижающей человека».

Запомнилось мне прозвучавшее в те годы шутливое замечание Кронида о марксистских философах. Перефразируя известное высказывание Маркса, он сказал примерно так: «Эти философы слишком стремились преобразовать мир. Им лучше было бы заняться его объяснением».

Кронид, продолжающий увлечённо работать в своей астрономии, представлялся мне кабинетным учёным, будущим научным светилом. Не мог я представить себе Кронида как общественного деятеля, политического борца. Да и он, наверное, не готовился к этому. И нелегко было разглядеть в нём ту внутреннюю силу, с которой он впоследствии максимально достойно принял вызов судьбы.