Однажды отец вспомнил: перед ожидавшимися обысками большевиков он отдал на хранение Христофору не все золото, а некоторую часть золотых десяток запрятал, кроме стульев (о чем я писал тебе раньше) в большую консервную банку, которую залил расплавленным оловом доверху, запаял края посудины и закопал в огороде. А в 35-м году жестянки там… не оказалось. Отец попросил одного из своих надежных знакомых тщательно и глубоко перелопатить эту часть огорода. Тот усердно работал аж три дня — увы, посудина "с оловом" будто испарилась.
А ведь Степан Иванович забыл, что он ее вскоре же перепрятал в другое место — в тайник, который мы с братом Толей уже много позднее случайно нашли в одной из стенок погреба под отцовской мастерской (он показан пунктиром на плане, что на стр. 9): высеченную в известняковой стене прямоугольную нишу, плотно закрытую таким же, почти незаметным, квадратным камнем. Когда мы его не без труда вынули, в глубине ниши блеснула та самая жестянка, объемом где-то с три четверти литра. Мы думали, что сосуд как-то врезан в дно ниши, а оказалось, что он просто невероятно тяжел. Нам почему-то стало страшновато, мы вдвинули камень на место, быстро выбрались на солнце, но так и смолчали, а потом забыли. Ценность этого "цилиндра" я примерно оценил много лет спустя, но, увы, было уже поздно: погреб тот чужие люди засыпали мусором, землей, понастроили над ним, вплотную к флигелю, своих халуп. А жаль; на всякий случай я в следующей книге своей постараюсь дать координаты этого вместилища поточнее: может быть тебе, или еще кому из читателей, когда-нибудь и повезет.
…Отец очень любил животных. Безраздельными хозяевами Двора были две собаки — нечистопородные шпицы Казан и Жулька: белые мохнатые существа, ставшие и моими закадычными друзьями (мать, правда, их недолюбливала). Помню отцовский фотоснимок: мы с Толей сидим во дворе среди буйно цветущих диких ромашек, и тут же развалились наши мохнатые любимцы, причем Казан от жары вывалил язык…
Так вот кто-то у квартирантов Кабаковых, что жили в юго-восточном флигеле, якобы "слямзил" мясо. Грех упал на наших песиков. С Кабаковыми и без того отношения были натянутыми: относя себя к "пролетариям", нас, "дворян", презирали, квартплату вносили "государственную" — какие-то гроши, а весь ремонт их помещений лежал на отце. Обвалится где штукатурка — отец замешивает раствор, затирает, белит, тщательно после себя моет — иначе не оберешься укоров. Побьет градом черепицу, отчего протечет где-то кровля — отец закупает подводу новой черепицы, и, тихо чертыхаясь, лезет по лестнице на кабаковскую крышу перекрывать таковую.
После пропажи у Кабаковых злосчастного мяса они потребовали ликвидировать собак — хоть на живодерню, хоть как. Отец умолял не трогать животных, предлагал им оплатить то мясо и все прочие беспокойства. — Тогда убьем их сами! — заявили квартиранты. Через два дня они привели свой приговор в исполнение: подсыпав отраву в какую-то еду, скормили ее-таки бедным Казану и Жульке.
Утром уже окоченевшие трупы наших любимцев лежали рядышком посреди зеленого двора — на тех самых ромашках, в которых нас четверых сфотографировал недавно отец.
Между двумя старыми сливами, что росли у мастерской отца, он вырыл яму, аккуратно уложил в нее трупы, накрыл их сверху брезентом и закопал землей. Нас с Толей отец в это время прогнал — но все равно мы успели заметить, как из его голубых глаз текли обильные слезы. А из кабаковского флигеля донеслось до нас злорадное хихиканье.
Похожая — но, увы, недоказанно чьей "работы" смерть настигла нашего забавного черно-пятнистого поросенка умницу-Катьку, и большущий выводок леггорнов — маленьких черных курочек, оказавшихся в столь же печальное утро "лапками вверх". Ну а мне приходилось от обитателей того же флигеля слышать в свой адрес "дворянский выродок" и тому подобное — разумеется, не от старшего поколения, а от среднего и младшего. Глава же их семейства наборщик Яков Федорович был с отцом внешне учтив, корректен, раскланивался по-интеллигентски, а однажды, перед праздниками, поведал отцу, что газета "Красный Крым" будет "цвета крови" — и верно, наутро почтальон принес нам сию нарядно-красную газетку. С Кабаковым-внуком (он был лишь на год младше меня) мы особой дружбы не водили — вероятно, его родители "дядя Шура" и "тетя Ната" были против. Да и сам Вовка-рыжий (так мы его звали) не вызывал у нас симпатий из-за своего ябеднического характера; надеюсь, с возрастом это у него прошло; я его разыскал было через его тетушку Варвару Яковлевну, но крупный деятель винного симферопольского производства (или сбыта, не помню) Владимир Александрович Кабаков на контакты со мною не пошел — ну да бог с ним, с Вовкой-рыжим.
Свободное копирование
