В первых же числах января мне предложено было расписаться в получении разного материала по счету: это были свертки полотняных бинтов, пучки гусиных перьев для письма, громадный лубок, аршин в 5-6 длиной и около 1 1/2 аршин шириной, назначенный для наложения повязок при переломах, перочинный ножик и еще какие-то вещи, которые с давних пор выписывались ежегодно для расходования в течение наступившего года. Особенно интересно то, что все эти вещи доставлялись одинаково в каждое отделение в том числе и лубок в тифозное, но куда он мог идти там - неизвестно, и почему выписывались гусиные перья, когда были уже в полном употреблении стальные? Разве только для писания разведенным мелом на досках над кроватями больных; но для этого не нужно было такое количество. А если выписывались перочинные ножи, то куда же девались старые, неужели они становились совсем негодными ровно через год, хотя держались в кармане у фельдшера? Все это было когда-то заведено и по традиции неукоснительно соблюдалось. О том же, чтобы было мыло хотя бы для мытья рук служащих - об этом не было и разговора, а если оно требовалось особенно настойчиво, то в контору посылалось особое требование, которое писалось так: потребно доставить в такое-то отделение четверть фунта мыла (или еще что-нибудь) для такой-то цели. Требование это заносилось в расходную ведомость, утверждалось главным доктором, давался ордер на выполнение, и при доставлении его требовалась расписка в получении. Так шло дело по поводу каждой малости. Доставить мыло в большем количестве считалось рискованным, пожалуй украдут, нельзя доверять.
Пища больных была не особенно хороша, чтобы не сказать еще что-нибудь. Кухней заведовал под начальством смотрителя особый умудренный годами старичок (Вадиков), именовавшийся тафельдекер, который получал жалованья всего пять рублей и квартиру, но живя с семьей, находил возможным держать кухарку и содержать лошадь и при ней кучера, платя ему жалованье восемь рублей. Дочь его служила в кордебалете Большого театра и считалась одной из лучших танцовщиц, а сын был уже земским врачом в Саратовской губернии. У этого старца, по должности считавшегося низшим служащим, были на шее медали, и огромная серебряная, и золотая величиной в серебряный рубль, и другая золотая еще большей величины, представлявшие сами по себе большую ценность.
Хотя по уставу больницы беременные женщины и не принимались в больницу для разрешения, но в числе служащих состояла акушерка, тоже престарелая особа, для которой не было никакого дела, но она все же каждый день приходила в женское отделение на службу.
Старшие врачи были люди престарелые, один из них, на место которого должен был поступить я, дослуживал свои 25 лет, был зажиточный человек, пользовался в этой местности большой практикой и имел на Валовой улице свой довольно хороший дом-особняк. Его фамилия была Ник. Павл. Лебедев. Писал он истории болезни всегда по латыни, но таким языком, который истинному знатоку языка наверное показался бы диким. Человек он был необузданный, из духовного звания, т.е. из старых семинаристов, ворчливый, невоздержанный на ругательства и площадные слова. Другой старший ординатор Ник. Петр. Рещиков, почти такого же возраста, тоже практикант той местности, слыл даже за человека богатого, да и действительно был таким, имел свой дом на Рождественке, в котором было много квартир, и в одной из них штаб-квартира местных воров, о чем искажу в другом месте; у него была единственная дочь, какое-то бесцветное существо, залюбленное родителями. Оба эти ординатора менее всего интересовались больницей и больными, никогда ничего не читали из своей науки и имели самые смутные представления о том, что за штука такая дезинфекция, но зато отлично знали достоинство тысячи рублей и истинную цену ей. Младший ординатор Ал. Хр. Репман, который указал мне на Павловскую больницу, был тоже не молод, не жил в казенной квартире, имел свою лечебницу, где и жил на углу Моховой улицы, хотя заведовал сифилитическим отделением, но с сифилисом был мало знаком, а занимался почти исключительно физикой, преподавателем которой был в пансионе своего брата. Он был человек образованный, знал кажется языки, любил вращаться в обществе высшем, заведовал каким-то отделением в политехническом музее и потому уже значительно отличался от своих сотоварищей по больнице. Он никогда не дежурил в больнице, а его всегда заменял один из сверхштатных врачей, получавший от него в виде платы за дежурство квартиру (Живописцев). Другой младший ординатор, профессор формации и фармакологии в университете, Вл. Андр. Тихомиров, человек средних лет, служивший здесь кажется потому, что кроме ничтожного жалования, он получал и квартиру, и был дружен со всей семьей Левенталя настолько, что проводил времени больше у него, чем у себя дома. Он был знаток тогдашней бактериологии и читал для желающих лекции по микологии. Он написал исследование о развитии спорыньи и развитии и размножении трихнины. Ему несколько раз пришлось демонстрировать рождение молодых трихнин и тем доказать, что трихнина животное живородящее. Он был хороший ботаник и, вместе с тем, по окончании курса в университете был мировым судьей где-то на юге России, а до занятия кафедры формации служил и в Павловской больнице и в больнице Св. Владимира (детской) на противоположном конце Москвы, где бывал ежедневно и служил там несколько лет. Практика у него была небольшая, но все же была. Читал он массу книг, знал, конечно, языки, свободно говорил по-французски и по-немецки, а потом изучал и английский язык. Он был высокой степени образованный человек, очень добрый, и отзывчивый на все доброе, всегда готовый сделать что-нибудь приятное и полезное ближнему. И у такого-то человека была необычайная склонность, почти даже страсть к титулам, орденам, разным знакам отличия и всяким формам. Когда он был уже около 60 лет, ему дали звезду, и он снялся с ней на сюртуке, сидящим верхом на лошади в Манеже, где он часто бывал. Этот большой фотографический портрет висел у него на стене, и каждый, бывший у него в квартире, непременно должен был его видеть.
Сверхштатных врачей было тоже четверо; они пользовались правами службы для получения чинов и орденов, но не получали жалованья, а должны были нести обязанности службы наравне со штатными. Между ними особенно выдавался своей безалаберностью С.Н. Ковалев, пьяница, в полном смысле слова балбес, негодный даже на то, чтобы быть фельдшером, ничего или почти ничего не знавший в своем деле, оставивший семью свою без всякого образования. Он нес свою службу как тяжкое бремя и потом уехал в Малоярославский уезд. Воображаю, как он там накуролесил.
Другой сверхштатный, Н.С. Розанов, знал свое дело, был скромный человек, из духовных Владимирской губернии, жил все время постоянным врачом у богатого человека - купца Третьякова, фабриканта и цветовода, известного в Москве благотворителя, страшно боявшегося огня и всяких пожаров, и имевшего на службе у себя в квартире постоянно двух врачей, а в случае заболевания чем-либо обращавшегося за помощью к профессору Захарьину. Этот Розанов успел скопить, как одинокий человек, небольшую сумму денег, был застрахован в Американском общ.страхования жизни, внезапно умер, и общество выдало за него 5000 рублей, которые целиком пошли на учреждение стипендии его имени для бедняков медицинского факультета. На эту стипендию воспиталось уже несколько человек врачей, между ними и мой племянник Егор Иванович Поникаровский.
Кроме последних четырех лиц, т.е. сверхштатных ординаторов, были еще врачи-экстерны, которые занимались в палатах, несли все службы, но не пользовались от нее ничем. Это были как бы парии, обучавшиеся в больнице, чтобы впоследствии стать сверхштатными и т.д. врачами, а теперь ничто: даже подпись их в рецептурной книге удостоверялась штатным ординатором, а без этой подписи аптекарь не смел отпустить лекарство.
Остальные служащие были все старцы, глубокие старцы, доживавшие свой век в теплом углу, около пирога или самовара и рюмочки хорошего винца, а когда-то раньше были деятельные порядочные люди, но волей судеб попавшие в такую обстановку, из которой трудно выбиться, опустились и интересовались только своим брюхом.
Священник был тоже старый, вдовый, прослуживший 25 лет; архитектор тоже старый, а почетными опекунами могли быть не иначе, как тайные советники. Сперва был барон Бюллер, а потом Помпей Николаевич Батюшков, очень желавший сделаться товарищем Министра народного просвещения.
Все дело шло под надзором и управлением Главного доктора, почетный опекун был только для декорации. Раньше он назывался директором больницы, а еще раньше деспотом больницы и был действительно деспотом, потому что мог безапелляционно действовать в больнице, всем и всеми распоряжаться как хотел.
Свободное копирование
