Переехавши совсем в Лейпциг, я вскорости познакомился с двумя нашими соотечественниками, с доктором Василием Ивановичем Кузьминым и доктором Константином Владиславовичем Янковским. Оба были молодцы при клинике Склифосовского, с ним приехали и в Москву, конечно, не затем, чтобы двигать науку, а главным образом за тем, чтобы расширять свои намерения, о чем они не стесняясь говорили. Оба они были из Нижегородской гимназии, учились вместе там и недолюбливали друг друга теперь. Янковский был сын инженера, а В.И. Кузьмин, кажется, или из купцов или из крупных мещан. Янковский любил деньги настолько, на сколько можно из них что-либо сделать, хотя бы купить хороших сигар; Кузьмин, чтобы они у него были, чтобы он имел сознание, что они у него есть, и потому собирать их, и собирать побольше, каким бы то ни было путем. Янковский не отказывал себе ни в чем, ни в питье, ни в еде, ни даже в лакомстве, в прихотях. Кузьмин напротив, отказывал себе во всем и едучи за границу сделал себе запас печеных яиц на три недели, чтобы не есть в ресторанах.
Янковский был самолюбив, у Кузьмина не было и следов самолюбия, и понятия о чести у них расходились в противоположные стороны. Чтобы дать ясное понятие о Кузьмине, будущем профессоре Московского университета, расскажу нашу встречу с ними обоими. Кузьмин приехал в Лейпциг из Копенгагена с бывшего там съезда врачей; я встретился с ним у Тирша, и Янковский познакомил нас. Оказалось, что Кузьмин уже слышал обо мне в Москве и понаслышке не считал меня опасным для себя конкурентом. Пообедавши в ресторане, Кузьмин спросил Янковского - куда он теперь пойдет, и узнавши, что он идет домой и будет там пить чай, напросился к нему, говоря, что вот уже три недели как он выехал из России и за все это время не пил чай ни разу (как будто бы его нельзя было достать - сколько угодно в большом городе, как Берлин или Копенгаген). Янковский согласился, пригласивши меня еще раньше. И тут, за чаем В.И. Кузьмин изложил свою программу в достижении своей цели, чтобы получить какое-либо место. Подкупить, говорил он, можно каждого человека, только надо знать чем подкупать: одного деньгами, другого вещами, третьего лестью, игрушками детям или какими-нибудь мелочами. Нет такого человека, который не поддается на подкуп. Тут я невольно вспомнил М.И. Дружинина и собачонку Мишку, страдающую от зубной боли. Во всяком случае нужно ходить и ходить к тому лицу, от которого зависит получение места. Я на все это сказал ему, что если Вы придете к нему, и он Вам откажет в просьбе, неужели Вы и тогда пойдете к нему вторично? “Не только вторично, говорит, но и третично”. “Тогда, - говорю я, - оно не велит принимать Вас, впускать Вас в квартиру” . “Тогда я подкуплю прислугу”. “После этого он может просто напросто плюнуть Вам в лицо”. “Ну, это еще беда невелика, всегда есть платок в кармане, которым можно утереться и сказать обидчику, что он напрасно так оскорблял меня, а на завтра прислать к нему жену все с той же просьбой.”
Дальше у меня возражений не было, я признал себя побежденным, только лишь спросил его всегда ли он проводил свои дела таким же путем. “Да, - говорит В.И., - всегда так проводил и буду так проводить впредь. Ведь и в Святом писании сказано: просите и дастся Вам, толщите (дверь) и отверзится”. Даже и Св.писание применил к своей программе. Ну, конечно, такой человек добьется своего идеала в Москве, не привыкшей к подобным людям. “Мне лишь бы получить профессуру, - говорил он, - хотя бы место Новацкого (Госпитальная клиника), я и то был бы доволен”. Еще бы не быть довольным местом профессора с отличной казенной квартирой на Страстном бульваре, т.е. в центре города.
Так мы с ним и не сошлись в своих программах и он еще больше убедился, что я ему не страшен и не стану ему поперек дороги. Когда он ушел от Янковского, тогда этот последний рассказал мне, что Кузьмин будучи в гимназии раза два исключался из нее за ростовщичество, которое состояло в том, что он давал сотоварищам стальное перо и требовал, чтобы тот завтра отдал ему два; за подержание карандаша, перочинного ножа, листа бумаги и других вещей, нужных ученикам в их школьном обиходе, за все полагались проценты и немалые. Даже дешевые учебники можно было купить у него же. Вот за все это его и исключали два раза из гимназии, но все же он кончил в ней, и поступил в военно-медицинскую Академию. Как он вел себя там он не говорил, но только известно, что он не служил в военной службе, как другие врачи по окончании курса школы, а пристроился каким-то лицом у Склифосовского, тогдашнего профессора Академии. Но тут скоро началась cербско-турецкая война, в которой Россия не принимала никакого участия и Кузьмин отправился на эту войну добровольцем с целью, как потом говорилось, изучения на месте военно-полевой хирургии. Там, ехавши в какой-то телеге, он вывалился из нее, что-то случилось с его ногой и он возвратился в Петербург на костылях и стал хлопотать о назначении ему пенсии из комитета о раненых и, вероятно, держась своей программы, добился своего: ему дали пенсию в 300 рублей в год без нового переосвидетельствования, т.е. как будто бы лишившемуся совсем ноги. Это было даже не по правилам Александровского Комитета о раненых. Он был настолько осторожен, что все же ходил на костылях до тех пор, пока не получил первый раз пенсию, а как только получил, тотчас же забросил костыли и даже перестал хромать. Он говорил мне при первом нашем свидании у Янковского, что эти 300 рублей, его основной фонд. Я еще раз вернусь к описанию этого человека, когда буду говорить о Москве, о съезде Всероссийском врачей, на котором читались сообщения из клиники Кузьмина и о переводе его профессором в Казань.
Свободное копирование
