Воспоминания доктора медицины - 108

Как я говорил выше, это лето мы прожили в Москве, иногда бывали в Петровском парке, Сокольниках и еще где-то, бывали и у знакомых, например Отрадинских (в семье), бывали и они у нас. Летом же родилась у нас Катя.

В часы можно было ходить в клинический сад, который был расположен позади главного клинического здания на том месте, где теперь стоит роскошное здание Конторы Государственного банка; тогда этот сад отделялся от Неглинной улицы высоким каменным забором. По другую сторону, т.е. по Неглинной с утра до вечера прогуливались нарумяненные и набеленные дамы самого низшего разбора. В саду не было крупных деревьев и вообще мало растительности, и об улучшении его никто не заботился, да и пользовался им мало кто. Это было скорее пустое место, чем сад. Но и здесь дышалось как-то свободнее и легче, чем в душной квартире. Иногда здесь бегали ребятишки Дмитриева и ординатора Сыромятникова, один из которых стал впоследствии известным писателем по русской истории, а тогда был просто сопливый мальчонок.

Кроме всего, того что я сказал про это лето, не произошло ничего достойного записания в рукопись воспоминаний. Но вот наступил и сентябрь месяц, и декан И.Ф. Клейн заявил мне, что факультет назначил на 26 сентября защиту моей диссертации в операционном зале Хирургической клиники. Хотя я и знал, что именно этим должно окончиться мое искание степени доктора, но все же это известие как-то смутило меня, как неожиданность. Ведь каждый оппонент норовит в своем возражении непременно подставить ножку автору и сделать ему какую-либо каверзу и тем как бы возвысить себя в глазах публики. Особенно любят проделать это молодые, стрики профессора так наоборот, всегда возражают по существу и всегда очень коротко, а иногда они прямо говорят, что они, как официальные оппоненты должны делать возражения, хотя во всем согласны с автором, а потому возражения их будут несущественны. Этим они значительно ободряют будущего доктора и содействуют спокойствию его духа, что особенно важно при диспуте.

Ну вот и наступило 26 сентября. Днем была лекция, после которой Басов по обыкновению уехал; операции в этот день не было. Защита назначена была в 2 часа и масса студентов осталась к Клинике; некоторые из них забегали ко мне на квартиру, чтобы получить несколько экземпляров диссертации себе и товарищам. Я раздавал их охотно: ведь не торговать же мне было книгой. К двум часам стала собираться публика из врачебного мира и все сходились в конторе; тут я впервые познакомился со многими. Ровно в два часа приехал Басов; он исполнял должность декана за отсутствием Клейна. Я облачился первый раз в только что сделанный фрак и белый галстук и ждал своей участи с терпением. Басов поговорил в конторе с тем и другим, подошел ко мне, взял меня под руку и повел в большую аудиторию, на лестнице и ее площадках была масса студентов и сторонней публики; все места в аудитории были заняты, некоторые стояли даже в проходах, но все же дали возможность нашей процессии пройти на кафедру. Басов прочитал громким голосом мой краткий curriculum vitae и предложил мне занять его место. Признаюсь, я со смущением исполнил это предложение, тем более, что ведь это было первый раз в жизни и при таком многочисленном собрании, все глаза которого были направлены на меня: я это видел. Я сказал краткое вступительное слово, в котором отдал должную честь изобретателю искусственного пути в желудок В. А. Басову, нашему маститому хирургу, пожалел, что до сих пор эта операция так мало производилась вообще всюду, хотя показания ее представлялись нередко, что виной этого была боязнь вскрытия брюшины, что я путем опытов на животных и подбором литературных данных убедился, что это опасение совершенно неосновательно, и что с введением в хирургическую практику безгнилостного способа лечения ран и опрятного оперирования по указаниям Листера, эта операция будет все чаще и чаще производиться. Закончил я словами “Feci quod potui, faciat meliora potentes”. И поклонился в сторону факультета.

Первым оппонентом, как младший, был Воронцовский. Он говорил, что я не сам лично сделал анатомическое исследование брюшных стенок, что я описал его строение из руководства по анатомии и что я сделал какую-то ошибку в названии сухожильного растяжения, я отвечал ему, что если ставить в укор мне, что я заимствовал описание брюшной стенки из руководства по анатомии, тогда всякое упоминание об анатомии какой-либо части организма должно ставиться в вину человеку, как списывание, потому что ведь ни одной точки в организме, ни одной области, которая не была бы описана в специальных руководствах по анатомии, что каждый из нас берет из руководства многое на веру, и что я считаю это возражение его не существенным. Другие два возражения были такого же свойства, не по существу дела. Более он не возражал и кончил.

Вторым оппонентом был Синицын, он по обыкновению вылезал из кожи, делал очень большие глаза, отчаянно мямлил и говорил, говорил долго, до того долго, что утомил не только меня, внимательно слушавшего его, но и всю присутствовавшую публику. Это было заметно уже потому, что многие, хотя и закрывали рот рукой, но заметно было, что позевывали. Сущность его речи совершенно не помню. Последним говорил Басов, как старший по службе. Он был довольно краток. Он сказал, что во всех случаях, которые я привел в своей таблице после операции больные скоро умирали, стало быть, операция смертоносная. Я отвечал: да больные умирали, но нужно смотреть и ту графу в таблице, а которой отмечено, что они в момент операции и перед ней находились в таком состоянии слабости от голода и истощения, что потеряли уже голос, что если бы им нужно было вместо этой операции сделать катетеризацию, после которой они неизбежно умерли бы (от голода), то неужели введение катетера можно было бы считать смертельным?

Прочие возражения были такого же свойства, по особому заказу, не существенные. Затем было еще двое оппонентов из публики, один очень ретивый студентик, видимо поклонник Снегирева, указавший не помню уже на что-то несогласное с лекциями Снегирева, на которые он ссылался. Я ему ответил, что ссылка эта ненадежна, ибо литографированный листок составлялся вероятно не совсем опытной рукой. Другой - молодой врач из поляков не возражал, а только заметил, что я напрасно написал, что операцию предложил Басов, что все это и без того хорошо знают.

Затем декан собрал голоса присутствующих членов факультета, против защиты никто не был и декан объявил, что факультет признает меня достойным искомой мной степени доктора медицинских наук, поздравил и поцеловал. Пошли поздравления и остальных; в это время раздались громкие аплодисменты, а кто-то из студентов поляков или жидков, с которыми я вообще не ладил - свистнул, но не громко, за что получил порицание сотоварищей. Осталось лишь подписать факультетское обещание, что и было исполнено в конторе. Затем домой, переоделся и обедать с приятелями в Эрмитаже, тем более, что было уже темно, более шести часов. Диспут окончился при огне.