Когда я жил в клиниках, меня часто приглашали в экстренных случаях к заболевшим приезжим в “Лоскутную гостиницу” и в “Славянский базар”. Одно из таких приглашений было к Сумарокову, жившему в Лоскутной уже несколько лет. Это был барин среднего состояния, когда-то богатый, костромич, где у него было большое имение. Он заболел апоплексией. Когда я приехал к нему, он был в бессознательном состоянии. Около него был сын его - инженер Василий Сергеевич, служивший на Нижегородской железной дороге. Так как положение больного было безнадежное, то вскоре приехала и жена его и другие сыновья; со всеми ними, конечно я перезнакомился, особенно же с Василием Сергеевичем, добрые отношения с которым продолжались и потом до самой его смерти. Это был замечательно честный человек, неподкупный инженер, хотя ему, по его должности представлялось много соблазнов к наживе крупных сумм. Он своей службой составил о себе хорошее мнение у многих лиц, в том числе и у управляющего дорогой Рерберга - немалой шишки в железнодорожном мире тогдашнего времени. Впоследствии мне пришлось часто бывать у Сумарокова, потому что я лечил его больную жену. Это была замечательно красивая особа, говорившая, кажется, на всех европейских языках, была в разводе с мужем, кажется, военным человеком, каким-то Григоровичем, который сообщил жене свою самую ужасную скверную болезнь (lues). Она жила после развода за границей, именно в Дрездене. Здесь же познакомился с ней и Василий Сергеевич, когда по окончании Петербургского технологического института, тоже жил в Дрездене, учась там в Политехникуме. Они жили очень дружно, весело; оба были молоды, здоровы. Но вот у нее стали замечаться неровности характера, наклонность к мотовству, запинки в речи, замена одних слов другими помимо ее воли, смесь в речи разных языков; все это замечали не только окружающие ее, но и она сама. Это ее сердило, раздражало, она выходила из себя и путала речь еще больше. Ни о каком лечении тут еще не было и речи. Но вот случился первый инсульт, под влиянием которого она потеряла сознание. Я был приглашен к ней. Это было началом более близких отношений с семьей Сумарокова. При помощи общеизвестных мероприятий скоро инсульт прошел согласно предсказанию, но больная, как это всегда бывает в подобных случаях, уже не могла войти в прежнее свое положение: искалечение ее продолжало нарастать. Тогда, конечно, не могло еще и быть речи о том способе лечения lues`a, который употребляется теперь (я говорю о вливании в вены по методу Эрлиха), а все сводилось на назначение больших доз йодистого калия. Да, кроме того, тогда и не было еще вполне установлено в медицине, что прогрессивный паралич всегда бывает лишь последствием lues`a. Оставалось лишь быть наблюдателем болезни и давать симптоматическое лечение. Все это было сказано мужу больной и он, как умный человек, все это хорошо понял. Ему была названа болезнь по настоящему ее имени, сказано было и какое предсказание при ней и какие надежды на выздоровление. Словом эта беседа была самого неприятного свойства из всех какие выпадают на долю врача. Он понял, что положение его жены безнадежное и спросил, сколько же времени может продол-жаться такое печальное положение. Я, конечно, сказал, что оно может продолжаться еще годы, но сколько именно - никто сказать не может, все зависит от ухода за больной: чем уход лучше, тем жизнь продолжается дольше, потому что устраняются им и всякие могущие быть с больной случайности. После этого он окружил ее самым бдительным надзором и уходом, выписал откуда-то ее родственницу, старую добрую девицу, отдавшую свою жизнь на уход за несчастными больными, которая не оставляла больную ни на минуту в буквальном смысле этого слова, кормила ее из своих рук, одевала, причесывала, меняла под ней постель, когда та не могла вставать. Мы с Василием Сергеевичем для нее особый штучный резиновый матрац, сквозь отдельные куски которого могла бы проходить всякая жидкость (моча) и которые можно было бы менять не тревожа больную. Он заказал такой тюфяк-матрац на фабрике резиновых изделий, и когда он был готов, мы применили его на деле. Он оказался удобным. В это время он жил в Москве, в местности, называемой Сыромятинки. Но вот случилось особое событие: его назначили на новую должность в Петербург, на должность директора департамента всех казенных железных дорог. Нижегородская железная дорога, на которой он служил, была тоже казенная и отказаться он не мог. Он уехал, оставив свою жену на попечении ее сестры и своей матери, а сам приезжал раз в неделю в Москву. Так продолжалось дело некоторое время до тех пор, пока он там устроился, а устроившись окончательно, приехал опять в Москву, позвал меня и Сергея Сергеевича Корсакова, чтобы мы вновь осмотрели больную и решили бы, можно ли везти ее в Петербург и какие нужны для этого приспособления, прибавивши, что если этот переезд может сократить ее жизнь хотя бы на пять минут, то он ее не повезет. Сказавши это, он заплакал и оставил нас вдвоем. Корсаков, привыкший к больным не менее меня, тоже расплакался, видя такое горячее участие к судьбе больного близкого человека. Мы обсудили с ним положение дела и решили, что больную везти можно, что для этого следовало бы приобрести особое кресло, лучше всего из камыша или перенос-ную кровать-кушетку, на которой ее можно было бы отнести из дома на железную дорогу и на нем же внести в вагон, на нем же оставаться в вагоне, на нем же и отнести из вагона на квартиру в Петербурге. Через два дня такое приспособление было готово и исполнило свое назначение. Потом я получил сведения от Василия Сергеевича, что жена его (Нина Григорьевна) жила еще около двух лет, хотя из Москвы увозили ее в таком положении, что она уже не вставала, не повертывалась в постели и могла двигать лишь головой направо и налево. Это все, что осталось у нее от прежних движений. Речь, конечно была забыта. И в таком то жалком положении он берег ее, жалел. Всего в болезненном состоянии она пробыла около 15 лет.
Когда я жил в Париже и мне понадобились деньги, вследствие задержки высылки их из Министерства Народного просвещения, я обратился с письмом об этом к Сумарокову, и он прислал мне по телеграфу 250 рублей, которые я потом уже в России уплатил полностью. Он умер в Петербурге внезапно. Накануне он говорил с приятелями, что завтра утром они поедут в Иматру, полюбоваться водопадом, но это не случилось, потому что в тот час, когда ему нужно было вставать, его нашли около кровати уже охладевшим.
По своей службе он оставил за собой след, а именно уплату тарифа не поверстно, а по поясам, причем, чем дальше едет пассажир, тем каждая верста в отдельности ему обходится все дешевле и дешевле. Этот новый тариф начал действовать еще при нем, дал свои благие результаты: проезд стал дешевле, количество едущих значительно увеличилось, а железные дороги стали выручать большие суммы. По прежнему тарифу от Москвы до станции “Минеральные воды” на Кавказе проезд стоил 30 рублей с копейками, а по новому поясному лишь 10 рублей с копейками, и количество москвичей в первый же год значительно увеличилось, т.е. железная дорога стала служить большому количеству публики, что и требовалось от нее.
Свободное копирование
