Но вернусь к теме фатализма. Подчас секунды и метры отделяли на фронте жизнь от смерти. После Соловьевской переправы мы шли небольшими группами к месту сосредоточения дивизии. Нашу группу вёл хирург Клецкий, который когда-то работал в этих местах и хорошо ориентировался. Как-то днём присели на отдых во дворе брошеной усадьбы. Через несколько минут я почувствовал какое-то беспокойство и сказал, что это опасное место и отсюда надо немедленно уйти. Никаких обоснований этому ощущению я привести не мог, но почему-то все встали и двинулись к выходу со двора. Мы отошли метров на 20, когда точно на том месте, где мы только что сидели, разорвался снаряд.
Вспоминается еще один эпизод, когда мне необычайно повезло. В феврале 1942 года я был направлен в командировку на дезкамере для обработки очага сыпного тифа: в госпиталь поступил солдат с таким диагнозом. Начальник армейского Санитарно-эпидемиологического отряда 33-ей Армии сообщил мне номер дивизии и части, в которой служил заболевший, и я отправился в путь. Со мной был дезинструктор, которому пришлось ехать в самой дезкамере, так как в кабине автомобиля ГАЗ места не было. Армия в это время наступала. По единственной пробитой в глубоких снегах дороге на несколько десятков километров вклинились в расположение немецких войск передовые части, за ними подтягивались тылы. После целого дня пути мне удалось разыскать дивизионного эпидемиолога, который ничего не знал о том, что у него в дивизии зарегистрирован случай сыпного тифа. Он оказался разумным и доброжелательным человеком. «Ничего вы здесь не добьетесь, – сказал он, – ведь даже я не знаю, где сейчас, во время наступления, искать эту часть.» И я решил вернуться.
Рано утром мы отправились в обратный путь. Погода была морозная, солнечная. Поэтому имелась опасность налётов немецких самолётов. Чтобы вовремя заметить опасность, дезинструктор стал на подножку машины. Но немецкий бомбардировщик появился со стороны солнца на большой высоте и поэтому остался незамеченным. Около дороги разорвалось несколько бомб, одна совсем близко от машины. Взрывом меня выбросило из кабины на снег; когда поднялся, увидел лежащего ничком дезинструктора. Он держал руки на животе и стонал. Мы с водителем положили раненого на спину. Расстегнув его брюки, я увидел на животе небольшую кровоточащую ранку, из которой выступали каловые массы. Мы погрузили раненого в кузов дезкамеры, я наложил на рану индивидуальный пакет, и мы поехали искать какое-нибудь медицинское учреждение. Вскоре увидели на обочине красный крест и надпись «ОРМУ» – Отдельная рота медицинского усиления. Это хирургическое подразделение, которое придаётся в помощь госпиталям и медсанбатам при большом потоке раненых. Но оказалось, что на месте нет ни одного хирурга – все отправлены помогать медикам наступающих дивизий. «Мы можем принять у вас раненого, – сказал мне дежурный врач, – но он будет лежать без помощи.» А я уже и без него знал, что через несколько часов при таких ранениях развивается перитонит и тогда спасти раненого обычно не удаётся. Поэтому я решил везти бойца дальше – до ближайшего хирурга. Попросив шприц с пантопоном, я сделал ему инъекцию. И мы поехали дальше. Ехали хоть и не медленно, но осторожно. При каждом толчке я внутренне напрягался, понимая, как это воспринимается лежащим в кузове человеком. Уже в сумерках приехали мы в зверски разбомбленную Медынь, где и отыскался какой-то армейский госпиталь. В приёмном покое, забитом носилками с ранеными, я отыскал дежурного врача и сумел довести до его весьма замороченного сознания, что привезенный мною раненый нуждается в срочной операции. И только когда его повезли в операционную, я счёл свою миссию выполненной и вернулся к машине. Оказалось, что мы заехали довольно далеко – на территорию, где располагалась соседняя армия. Обратно ехали почти всю ночь. А когда, наконец, утром добрались до своего СЭО, встречены были так, будто мы вернулись с того света. Оказалось, что вскоре после бомбёжки, под которую мы попали, и в том самом месте (по-моему, та деревня называлась Белый Камень) немцы перешли в наступление и перерезали единственную дорогу, по которой наступала 33-я Армия. В окружение попали все наступающие дивизии и штаб Армии. Главные медицинские специалисты – главный эпидемиолог профессор Капусто и главный хирург профессор Жоров тоже оказались там. Профессору Жорову повезло – он попал к партизанам, выжил и после войны вернулся в один из медицинских вузов Москвы.
Вероятно, я и мои спутники были одними из очень немногих, кому так повезло. От окружения, а следовательно и от печальной, как правило, участи окруженцев нас отделяли минуты. Мне же, как еврею, даже плен не угрожал.
Чтобы закончить эту историю, должен сказать, что вскоре я получил солдатский треугольник – короткое письмо от дезинструктора. В госпитале ему, вероятно, объяснили, как близко от того света он был, и он, сообщая, что выздоравливает, выражал мне признательность.
Зимой 1942 года какое-то невероятное стечение обстоятельств свело в Москве всех мужчин нашей семьи: папу, его брата Шимона, сына Шимона Нюму и меня. Папа только вернулся из эвакуации, из Томска, где оставались мама с Шелей. Шимон приехал в командировку из Алма-Аты. Я – проездом к новому месту службы, Нюма – в Лефортовском госпитале с обморожением стоп. После госпиталя Нюма опять попал на передовую, затем – в плен. Каким-то чудом он – еврей – сумел скрыть свою национальность, попал на сельскохозяйственные работы к какому-то баварскому фермеру, был освобожден американцами и – еще одно чудо – не попал в советские лагеря, как большинство бывших военнопленных.
Свободное копирование
