Нашествие. 1914 год - 60

Четверг, 27 августа 1914 г.

 Новый кабинет получил весьма благоприятный прием со стороны общественного мнения. Утром состоялось первое заседание совета министров. Мильеран сообщает, что отправится в ставку на совещание с генералом Жоффром. Он прав. Да удастся ему установить более тесную и регулярную связь между правительством и высшим командованием! Кроме того, у военного министра было продолжительное совещание с генералом Гальени. Военный губернатор не перестает питать тревогу относительно Парижа. Он считает, что через четыре или пять дней возможно появление немецкой кавалерийской разведки у самых стен города. Он торопится привести город в состояние обороны и считает целесообразным, чтобы ему уже теперь были посланы войска, затребованные у главной квартиры приказом Мессими. Марсель Самба желает, чтобы население было оповещено. Вивиани готовит декларацию, которая будет расклеена по всей стране. Он намерен энергично выразить в ней решимость нового кабинета довести борьбу до конца и его твердую уверенность в окончательной победе. К шести часам вечера состоялось новое заседание совета министров, на котором была зачитана эта прокламация. Но так как были высказаны некоторые возражения относительно мест, в которых затрагиваются военные вопросы, и так как Мильеран не вернулся еще из Витри-ле-Франсуа, решено было подождать его возвращения и отложить печатание.

 Между обоими заседаниями меня посетил Клемансо, сердитый и угрюмый. Он снова сорвался с цепи. После нескольких недель перемирия теперь между нами снова вражда, как до войны; и на сей раз, как и тогда, я определенно вижу, что я совершенно невиновен в этом разрыве. К концу третьего дня ко мне пришли Дюбо и Дешанель и не без волнения рассказали мне о следующем выступлении Клемансо [153] перед ними. Он привел к ним помощников мэра города Лилля, которые протестовали против оставления этого города нашими войсками. "Я знаю об этом деле, -- сказал я им, -- только то, что мне сообщил Мессими. В разговоре со мной он утверждал, что эвакуация Лилля не только была предложена ему генералом д'Амаде, заявившим, что его территориальные войска не в силах защитить город, этой эвакуации потребовал сам мэр города: он считал тщетной всякую попытку защищать город и боялся подвергать жителей перспективе обстрела тяжелой артиллерией". На основании обоих этих выступлений (д'Амаде и мэра) Мессими принял решение разрешить генералу отвести войска в тыл. Но при этом допустили ошибку, оставив в Лилле автомобили и запасы хлеба. Клемансо усмотрел в этом факте результат инертности правительства и согласно своему естественному влечению обрушился не столько на правительство, сколько на президента республики, которому он в последние полтора года приписывает все, что находит предосудительным, -- он охотно оказывает эту честь президенту. В свою очередь Рибо рассказал мне сегодня утром, что он в качестве новоназначенного министра сделал визит Клемансо, с которым поддерживает -- по крайней мере наружно -- довольно хорошие отношения, и что он нашел Клемансо крайне раздражительно настроенным против меня. Мне легко было догадаться о причине плохого настроения Клемансо. Я вспомнил про слова агента Ленуара Нулансу. Непростительная вина моя заключалась в том, что я не сообразовался с ними и не предложил тотчас Клемансо место председателя совета министров. А не предложил я его ему потому, что с моей стороны было бы злоупотреблением властью и несправедливостью потребовать от Вивиани подать в отставку, для которой не было никаких оснований, и потому, что, несмотря на высокие интеллектуальные достоинства Клемансо, несмотря на его патриотизм и отвагу, я очень боюсь -- возможно, даже несколько преувеличенно -- его выходок, его неустойчивости и суверенного презрения ко всем людям, за исключением, конечно, одного. В присутствии его я всегда вспоминаю слова Эсхила, к сожалению, часто забываемые [154] нашими политиками: "Гордыня -- чадо успеха, пожирающее своего отца". Конечно, если Клемансо может желать министерства, то не из честолюбия, а в силу своего убеждения, что он спасет отечество и что никто, кроме него, не может его спасти. Если когда-нибудь придет его время, я без колебаний призову его к власти; но в такой войне, как эта, все будут рано или поздно использованы до отказа, и в конце концов лучше не бросать в огонь всех вождей сразу.

 Несмотря на то, что мне сказали Рибо, Дюбо и Дешанель, или, лучше сказать, именно поэтому и потому, что я не хочу дать повода для обвинения, я написал Клемансо: "Мой дорогой президент, я был бы счастлив побеседовать с вами несколько минут, если вы можете заехать в Елисейский дворец между двумя и четырьмя часами. Примите уверение в моей преданности".

 Он явился очень мрачный и, видимо, весьма враждебный. Я пытался привести ему объяснения Мессими относительно эвакуации Лилля и требуемого высшим военным советом раскассирования этой крепости[1]. Он почти не слушал меня. Он упрекал меня в назначении туда генерала Персена, причем говорил о последнем с таким же озлоблением, как в другом случае о генерале де Кастельно, -- он умеет быть эклектиком в своей злобе и антипатиях. Я ответил ему, что генерал Персеи получил свое назначение шесть лет назад, когда я не был ни президентом республики, ни членом правительства, но он вряд ли слышал, что я говорил ему. Он обвинял меня в том, что я не контролировал военные бюллетени и не переделывал их, словно какой-либо министр мог бы допустить подобное вмешательство с моей стороны и словно он сам допустил бы его, очутись он на месте министра. Он упрекал меня в том, что я несколько недель назад образовал кабинет "ничтожеств", чтобы тем легче быть "хозяином" его, словно он сам в другое время не признавал и не провозглашал достоинств Вивиани и словно я когда-либо [155] вышел из своей конституционной роли. Меня часто тяготят жалкие возможности этой роли, но я считаю добросовестное выполнение ее своим долгом и условием общественного блага. Он упрекал меня в том, что я образовал вчера "косоглазое" министерство, в которое социалисты явятся с задними мыслями политического характера, министерство, в которое Бриан, Делькассе и Мильеран всеми силами будут вносить разлад в своих собственных интересах и роковым образом будут подготовляться хаос и поражение. Он упрекал меня в том, что я приношу судьбы Франции в жертву эгоистическим целям. Одним словом, эти несколько минут он говорил со мной с таким злобным неистовством и так бессвязно, как человек, совершенно потерявший самообладание, он говорил с бешенством обманутого патриота, который считает, что только он один может обеспечить победу нашим знаменам. Если бы я был волен в своих словах и действиях, я не мог бы сдержать себя и не выбросить его за дверь. Из уважения к своим функциям и к его возрасту я сдержал себя. Впрочем, каюсь, я один раз в нетерпении прервал его и заметил ему: "Это ложь". В ответ на это он, не переводя духа, бросил мне: "Те, кто говорят о лжи, сами заслуживают упрека во лжи". И продолжал свою филиппику. Я не сводил с него глаз, с изумлением смотрел на этого расходившегося старика, который облегчал свою скорбь, выливая на меня ушаты грязи и оскорблений. Я отпустил его, не сказав ему ничего в ответ. Уходя он поднялся, весь затрясся от гнева и бросил мне в лицо следующую фразу: "Впрочем, о чем вы думаете в такой момент, как этот? О том, чтобы воскуривать себе фимиам через "Фигаро" и Альфреда Капюса". Лишь после его ухода я понял смысл этой последней выходки. Прежде чем попасть в мой кабинет, он прошел через кабинет моего нового секретаря по гражданским делам, моего друга Феликса Декори, там он увидел рядом с моим сотрудником Альфреда Капюса, который очень близок с Декори и о присутствии которого я не имел никакого представления. Достаточно было этой встречи, чтобы дать новую пищу озлоблению Клемансо. Его нервы успокоились только тогда, когда он собрался уходить. Уходя, он [156] еще раз сказал мне, что с социалистами у власти я погублю Францию, и вместо слов прощания воскликнул: "Я счастлив, что ухожу". Видя его в таком возбужденном состоянии, я ограничился тем, что сказал ему: "Вы с ума сошли, не иначе, как с ума сошли". Впрочем, он сам говорил мне, а также Рибо и Томсону, что он лишился сна и поддерживает себя только бромом. Я немедленно рассказал Вивиани, Томсону, Сарро и Мальви об этой печальной сцене. Вечерний выпуск "Temps" сожалеет о том, что Клемансо не министр. Только от самого Клемансо зависело, станет ли он им. Но он не хотел быть министром, он хотел быть министерством. Чем более я думаю об этом, тем более я прихожу к заключению: "Пока возможна победа, он в состоянии все испортить". Кто знает, быть может, придет день, когда я прибавлю к этому: "Теперь, когда все, по-видимому, погибло, он способен спасти все".