Между тем нас продолжали обстреливать. Флаг с красным крестом служил, видимо, врагам мишенью, ибо они стреляли с поразительной меткостью и спешили поправить наводку, как только какой-нибудь снаряд отклонялся чуть-чуть в сторону от Люксембургского сада. Так, за одну ночь на нашу долю досталось двенадцать снарядов. Разрываясь в воздухе, эти зловещие ядра поначалу напоминали праздничный фейерверк. И только потом их сверкающие осколки, чернея на лету, сеяли смерть.
Жорж Буайе, тогда еще молодой журналист, пришел как-то навестить меня в госпиталь, и я рассказала ему об устрашающих красотах ночи.
— О, как бы мне хотелось увидеть это! — сказал он.
— Приходите сегодня вечером часам к девяти-десяти, вот и увидите.
Несколько часов провели мы у маленького круглого окошечка моей гримерной, глядевшего на Шатийон. Немцы стреляли чаще всего с той стороны.
В молчании ночи прислушивались мы к доносившимся оттуда глухим шумам; но вот вспыхнул свет, потом раздался чудовищный грохот, и в нас полетели снаряды, падавшие то спереди, то сзади, разрываясь у цели или в небесах.
Один раз мы едва успели отскочить, и все равно взрывная волна ударила с такой силой, что на какой-то миг создалось впечатление, будто нас задело. Снаряд угодил как раз под окно моей гримерной и оторвал карниз, который упал вместе с ним на землю, откуда послышался слабый взрыв.
Каково же было мое удивление, когда я увидела стайку ребятишек, набросившихся на раскаленные осколки, они напомнили мне воробьев, клюющих свежий лошадиный навоз, оставшийся после проехавшего мимо экипажа. Маленькие бродяги отнимали друг у друга эти осколки.
Я никак не могла понять, зачем они им нужны.
— Не мучьте себя понапрасну, — сказал Буайе, — эти маленькие голодранцы наверняка хотят продать их.
И это оказалось правдой. Санитар, отправленный мною на разведку, привел мне одного мальчишку лет десяти.
— Что ты собираешься с этим делать, дружок? — спросила я, взяв у него из рук еще не остывший, таящий опасность в своих острых зазубринах кусок снаряда.
— Хочу продать!
— Зачем?
— Чтобы купить место в очереди за мясом!
— Но ты рискуешь жизнью, бедный малыш. Снаряды иногда летят один за другим без всякого перерыва. Где ты был, когда упал этот снаряд?
— Лежал на краю каменного парапета, на котором держится ограда.
И он показал на Люксембургский сад, расположенный напротив «Одеона» со стороны артистического входа.
Мы купили у этого мальчика все его осколки, не решившись, однако, дать ему напрашивающийся сам собой совет. Да и зачем призывать к благоразумию это маленькое существо, которое только и слышит что об убийствах, о пожарах, о мести и жестокой расплате — и все это во имя чести, во имя веры и правды! И потом, все равно ведь не убережешься! Те, кто жил в предместье Сен-Жермен, обречены были на истребление, ибо, по счастью, враги могли обстреливать Париж только с одной стороны, да и то не везде. Так что наш квартал оказался самым опасным.
Однажды барон Ларрей пришел взглянуть на Франца Майера, находившегося в очень тяжелом состоянии, и выписал рецепт, который маленькому подручному санитара велено было спешно отнести аптекарю. И так как мальчик был большой любитель шататься и ротозейничать, я встала у окна и крикнула:
— Тото!
Его звали Виктор.
Аптека находилась на углу площади Медичи. Было шесть часов вечера. Тото поднял голову и, увидев меня, со смехом припустился вприпрыжку к аптеке. Ему оставалось всего каких-нибудь четыре-пять метров, он обернулся, чтобы взглянуть на мое окно, и я захлопала в ладоши, крикнув ему:
— Молодец! Возвращайся скорее!
Увы! Бедный малыш! Не успел он открыть рот, чтобы ответить, как его разрезало пополам снарядом, который, только что упав и не разорвавшись, подскочил вверх примерно на метр и ударил мальчика прямо в грудь.
Я так закричала, что все мои мигом сбежались. Но я не могла вымолвить ни слова. Растолкав всех, я скатилась по лестнице вниз, жестом призывая их следовать за мной и с трудом выдавливая из себя слова: «…носилки… малыш… аптека…»
Ужас! Ужас! Когда мы подбежали к ребенку, то увидели, что его внутренности раскиданы по земле, а с груди и маленького пухленького личика содрано все мясо, не осталось ни глаз, ни носа, ни губ — ничего, ничего, одни только волосы на окровавленном лоскуте кожи на расстоянии метра от головы. Казалось, две тигриные лапы распороли ему живот и в ярости, с изощренной жестокостью содрали кожу, оставив этот несчастный, маленький скелетик.
Даже барон, человек на редкость мужественный, слегка побледнел, увидев такую картину. Разумеется, ему доводилось видеть кое-что и похуже, но ведь этот несчастный малыш был никому не нужным жертвоприношением.
Свободное копирование
