1970
Любовь к чтению иногда приводила меня к неприятным последствиям.
Как-то, прочтя про Робин Гуда, я влезла на очень высокое дерево, которое стояло возле самой железной дороги, метрах в ста за ПМСом. Я представляла себя знаменитым разбойником и думала, что когда рабочие приедут домой, я окликну сверху маму. И все удивятся моей смелости и ловкости.
Было холодно, поезд задерживался, темнело.
Я замёрзла и устала. Когда взрослые вернулись с работы и шли под деревом, меня уже никто бы не разглядел, поэтому я промолчала.
К тому времени я пришла к выводу, что мама рассердится, и решила, что слезу с дерева, приду домой и ничего ей не скажу.
Стало совсем темно. Я сидела наверху, из последних сил цепляясь за сучья и не видела, как спуститься. Я боялась сорваться. Помощи ждать было неоткуда. ПМС стоял на запасном пути, далеко за населённым пунктом. Люди проходили мимо дважды в сутки - на работу и с работы.
Только испугавшись наказания, я заставила себя начать спуск. Оказавшись на земле, я медленно пошла к себе. Дома сразу улеглась спать, навсегда оставив мысли о Робин Гуде.
Однажды мама принесла несколько нераскрашеных фарфоровых статуэток и расставила их на полу. Больше всего мне понравились птички, собаки-лайки и белые медведи – такие медведи были нарисованы на обёртках самого вкусного мороженого, на сахарных трубочках. Я стала играть и, уронив одну собаку, отбила ей ухо. Мама убрала статуэтки в чемодан. Как оказалось, во многих вагонах появились подобные безделушки. На вопросы: «Откуда?» взрослые отвечали: «С города Кукуда!». Мне хотелось разглядывать белых зверушек, они были похожи на снежные фигуры, которые мы лепили зимой, только намного красивее. Но мама заперла чемодан на ключ. В магазине я увидела статуэтку лисы с двумя лисятами и, мужественно отказывая себе в школьных завтраках, вскоре купила рыжее семейство. С годами у мамы-лисы отбился хвост, но игрушки не потерялись, а, послужив и моим детям, лежат в большой коробке на антресоли.
В этой школе не сложились отношения ни с учениками, ни с учителями. (Иногда нам везло, и местные дети не дрались с нами, а даже приглашали в свои игры). Эта школа была скорее правилом, а не исключением. Нас просто не замечали, иногда обижали. То плащ забросят на берёзу и никто, даже завуч, не желал разбираться с хулиганами и помочь достать одёжку. То толкают локтями и портфелями, проходя мимо – вроде случайно, а синяки неделями не сходят.
Людка на перемене хотела выйти из класса. Дети стояли в проходе и не реагировали на её просьбы посторониться. Людка стала протискиваться между двумя девчонками. Её грубо толкнули на шкаф со стеклянными дверцами. Стёкла разбились, одно застряло в ноге. Дети не шевельнулись. Людка затравленно смотрела на них и кусала губы. По полу растекалась кровь.
Я побежала в учительскую. Меня выслушали и сказали: «Врача в школе нет. Сами идите в больницу. У нас сопровождающих не имеется». Я вернулась в класс, взяла свои и Людкины вещи, и мы пошли в больницу. Там вынули стекло, перебинтовали ногу. Инцидент был исчерпан.
Людку в школу больше не пускали.
Как-то урок физкультуры отменили, я отправилась домой, за мной увязались два старшеклассника. Мне было страшно, но я решила, что пока иду по улице, ничего не случится. Всё-таки белый день, хоть и никого нет вокруг.
Навстречу по шоссе ехал грузовик. Вряд ли я что поняла, когда неожиданно полетела под колёса. Один из парней, дёрнув за ранец, выбросил меня на дорогу.
Шофёр успел отреагировать. Машину понесло влево, на пустую встречную полосу. Грузовик остановился, мужик стал ругаться. Я сидела на асфальте и тёрла разбитые коленки. Парни грязно выругались и ушли.
Я в эту школу больше не ходила. Перед отъездом мама забрала у директора документы и пустой табель.
За годы вынужденных «странствий» пришлось насмотреться на разных учителей. Хватало и откровенных чудаков и чудачек. Одна учительница ставила оценки со знаками «+» и «-». Кажется, ничего особенного, но она приписывала по 10, 20, 50, а то и 100 минусов или плюсов! Однажды я обиженно спросила, получив «четвёрку» с полусотней «плюсов»: «А нельзя было поставить «пять» и пятьдесят «минусов»? (В дневнике-то «минусы» не учитывались), на что она ответила: «Всё-таки до «пятёрки» твоя работа не дотягивает!»
В одной из школ нас привезли убирать картошку на колхозное поле. В конце дня мы спросили учительницу, как нам теперь добраться домой: вагоны находились в другой стороне от городка, куда школьников увозили на маленьком автобусе. Учительница бросила: «Не моё дело!» и укатила с классом. Мы вышли на шоссе и потопали к далёкому лесу, за которым стоял ПМС. Денег не было, а есть хотелось. Сначала мы стучались в калитки и просили хлеба, потом пытались сорвать яблоки со свешивающейся за забор ветки, но на нас спустили собаку. Голодные и несчастные, мы добрели до одноколейки, за которой что-то росло на поле. Капусту или свёклу мы сорвали бы, не раздумывая, и перекусили бы тут же, сполоснув овощ в ближайшем ручье. Вырвав странный тяжёлый корнеплод, мы направились к будке обходчицы. Та объяснила, что на поле растёт турнепс, но есть его можно. Мы взяли ещё по одному с собой, а первый нам разрезала на несколько частей обходчица, и мы его съели, пока брели через лес.
С Людкой мы дружили недолго - её семья мало жила в вагонах. Но за то время, что мы были вместе, скучать никому не приходилось.
Вы знаете, кого называют блудливыми коровами? Когда деревенское стадо размеренно вышагивает на выпас, какая-нибудь бурёнка обязательно свернёт на незаметную тропинку и убредёт в соседнюю деревню или на колхозное поле. Хозяйки ищут таких коров, проклиная всё на свете, бренча пустыми подойниками и грозя кулаками неповинным пастухам. Углядеть за блудливой скотиной практически невозможно.
Что толкает послушных домашних животных в лесную чащу, на заброшенную дорогу или высокий косогор? Что они ищут день за днём, о чём мечтают? Может быть, в них переселились души великих путешественников и первооткрывателей – колумбов, лаптевых, берингов и пржевальских? Как знать, как знать…
Если верить в реинкарнацию, в нас с Людкой переселились души блудливых коров. Именно так нас и называли родители и учителя.
Порой мы выходили в школу, но вместо того, чтобы дожидаться на пустынной платформе электрички, шли в парк и до потери пульса катались с горки на портфелях, забыв про уроки. Или помогали усталой старушке донести неподъёмную сумку на другой конец города, а потом оставались на чай, разглядывали семейные фотоальбомы и слушали бесконечные истории про всех родственников, запечатлённых на потемневших снимках. Мы подбирали и кормили побитых собак, носили к ветеринару чью-то кошку, помогали сажать деревья – да мало ли чего интересного на свете!
После каждого похода нас встречали разъярённые мамаши с ремнями. Экзекуция Людки сопровождалась криками: «Сколько раз тебе говорить: не шляйся с ней! Она – отличница, всё знает, а ты из-за неё на второй год останешься!» Свист ремня за моей спиной вторил родительским увещеваниям: «Чтоб я тебя рядом с Людкой больше не видела! Она – двоечница, ей всё равно, а тебе учиться надо!»
И вот измученные родители и учителя собрались на совет и придумали небывалые меры контроля: на нас двоих (возможно, единственный в школьной истории всех времён и народов случай) завели специальные дневники, в которых отмечалось время прибытия и убытия на маршрутах «Дом-школа» и «Школа-дом».
Утром мама записывала: «Вышла из дома в 7.15. Подпись». Мы с Людкой рысили в школу, где первым делом неслись в учительскую, чтобы получить в дневник запись: «Пришла в школу в 7.50. Подпись». После продлёнки всё происходило с точностью до наоборот. Мы лихорадочно искали выход из положения. Он, как всегда, пришёл неожиданно.
Узнав о необычных дневниках, к воспитательному процессу подключились все педагоги. Страницы запестрели немыслимыми требованиями и замечаниями. Физрук напоминал, что на урок надо приходить в спортивной форме, соответствующей по цвету и фасону общепринятой; учитель ритмики настаивал на приобретении каких-то специальных туфель; биологичка ставила на вид, что только я не принесла горшки с комнатными цветами для украшения кабинета; пионервожатый возмущался моим потрёпанным галстуком, сообщая, что пионер – всем ребятам пример… Мама была уже и не рада, что ввязалась в это, но изменить ничего не могла.
Морозным зимним днём Татра (так мы называли невероятно злую учительницу русского языка и литературы), и до описываемых событий не упускавшая случая посмеяться надо мной, выгнала меня из класса за десять минут до звонка. Её разозлило, что домашнее задание я написала карандашом. Она потребовала немедленно принести от матери расписку в том, что у нас нет чернил. Я не уходила, чуть не плача, взывала к благоразумию учительницы: мол, домой и обратно я быстрее чем за полтора часа не успею, и пропущу следующий урок, и школа закроется, и я не смогу забрать портфель и выполнить задания на завтра, и дома-то никого сейчас нет!!! Татра вытолкала меня за дверь.
Я оделась и, нога за ногу, потащилась к переезду, не замечая нежного разноцветья зажигающихся фонарей, светофоров и окон в мягких сумерках. Замёрзнув, вошла в магазин и, поздоровавшись, обратилась к продавщице, неторопливо подсчитывающей что-то в толстом журнале: «Тётенька, пожалуйста, распишитесь у меня в дневнике!» Тётенька заорала: «Ах, какая ты умная! Нет, неси домой свои двойки, пусть родители полюбуются! Ты из какой школы? Я сейчас к директору пойду!» Я выскочила на улицу и побежала назад. Сдав пальто в гардероб, села перед закрытым медпунктом и, стараясь выводить кривые буквы, похожие на мамины каракули, написала требуемый текст. Татра пришла в бешенство: «Ты же говорила, что матери дома нет! И как ты смогла за десять минут обернуться?! Чтобы завтра же мать была у меня!»
После уроков я свернула в парк и, разорвав ненавистный дневник, закопала его в сугроб. Маме сказала, что дневник потерялся. Учителям – что мама довольна моим поведением и больше не нуждается в контрольном дневнике. А потом ПМС уехал, и Людка уехала в Армавир, и о дневниках больше никто никогда не вспоминал.
Я же стала практиковаться в подделке подписей, всё свободное время посвящая выписыванию замысловатых закорючек, что впоследствии сберегло много нервов и мне, и маме, и учителям. Режим работы мамы учителей не волновал, они требовали её подписи под любым замечанием, обращением, рядом с оценками. Мама же, в свободную минуту открывавшая дневник, возмущалась, если рядом с отметкой не было подписи учителя. (Нам часто зачитывали результаты сочинений и контрольных, которые мы сами выставляли в дневник, а проверяла дневник и ставила подписи классная руководительница в конце недели). Я купила второй дневник, где все подписи были на своих местах, ко всеобщему удовольствию. С замечаниями и обращениями было сложнее, но и тут сработала смекалка. Я заполняла дневник очень плотно, без сокращений «упр.» (упражнение), «з.» (задача), «стр.» (страница), залезая на поля, где записывала ещё время классного собрания, дополнительных занятий или репетиций перед праздниками. Учителям не оставалось ничего другого, как писать послания на отдельных листочках.
Упражнения с подделыванием подписей привели к тому, что я стала хорошо разбираться в почерках. Как-то нашла в чемодане пакет с письмами, перевязанный крест-накрест золочёной тесёмочкой, развязала его, разложила письма и стала читать надписи на конвертах и фотокарточках. Особенно мне понравились стихи. Внезапно пришедшая мама возмутилась: «Зачем ты это взяла? Что ты там понять можешь?» Я ответила, что понимаю всё, и прочла первые попавшиеся строчки. Мама успокоилась: «Действительно, так и есть, правильно!» В вагон вошла соседка, тётя Лена и, узнав в чём дело, выскочила на улицу. Через минуту она вернулась со сложенным конвертом: «Ну-ка, почитай, что написано!» Я раскрыла страницу, сплошь испещрённую корявым почерком, и прочла послание. Тётя Лена вздыхала и вытирала слёзы. С того дня ко мне шли все, кто не мог разобрать присылаемых писем или каких-то официальных бумаг. Чаще всего я не понимала, что читаю, но это было не важно - важно было то, что понимали те, кому бумаги адресовались.
На каникулах, когда не удавалось достать путёвку в лагерь, или когда нас не соглашались там оставить на несколько дней во время пересменки, родители брали нас с собой на работу.
Взрослые, в грязных спецовках, махали кирками и лопатами, укладывали шпалы и рельсы, завинчивали гайки. Дети крутились здесь же, если рядом не было леса с ягодным местом. Бригадиры в чёрной форме ходили поодаль и следили за выполнением нормы.
А из поездов нам кидали продукты и папиросы. Люди что-то кричали, махали руками. Если мимо шёл состав с солдатами, почти каждому рабочему доставалось по банке тушёнки. Я спрашивала у мамы: «Зачем они кидают нам продукты?» Мама говорила: «Ну люди же знают, что мы устали, а на перегоне нет ни столовой, ни магазина - вот и подкидывают нам перекусить». Меня эти объяснения устраивали – всё было логично. Думаете, я хоть на минуту задумывалась: почему мы живём в вагонах? Думаете, мама мне рассказывала свою предысторию? Я ничего не знала ни о нас, ни о соседях. Мы просто жили в ПМСе.
Я искренне удивилась, когда годы спустя мне объяснили, что нас принимали за заключённых. Как – и детей? Да разве в России этим кого-то удивишь? А я вот удивилась.
Не способных к тяжёлому труду женщин переводили на лёгкий. У мамы был лёгкий труд. Она взваливала на плечи столбики с предупреждающими знаками для поездов, сумку с петардами и несла это за несколько километров вперёд путейцев, раскладывая петарды и расставляя знаки. Мама работала сигналисткой.
Если машинист локомотива не замечал знаков, взрывались петарды. Если он не реагировал на петарды, гибли рабочие. Но чаще всего достаточно было знаков.
После «окна» – времени для ремонта или укладки путей, выбранного из расписания движения поездов, мама собирала знаки и петарды.
Когда я ездила на перегон с мамой, то помогала носить сумку с петардами и сигнальный фонарь - настоящий трансформер. Спереди у фонаря было прозрачное стекло и маленькая лампочка, наверху – тумблер. При переключении рычажка фонарь то загорался, то гас. У меня дух захватывало, когда маленькая лампочка внутри вспыхивала и давала мощный луч света. Слева на чёрной металлической коробке была откидная крышечка с запасным, красным стеклом, которым, в случае необходимости, заменялось прозрачное. На задней стенке - окошечко поменьше, и поворотом рычажка стекло в нём менялось: можно было включить синий свет, красный или жёлтый. Но самое интересное находилось под верхней крышкой, прямо под ручкой фонаря. Стоило слегка отжать боковые стороны ручки, крышка открывалась и показывала четыре квадратных плоских аккумулятора, вложенных в кармашки и соединённых проводками с лампочками. Я отсоединяла клеммы, меняла проводки местами, перекладывала аккумуляторы, переключала цвета в окошечках. Когда мама подарила мне примитивный железный фонарик, я была счастлива, таскала его всегда с собой и забиралась в немыслимые места, чтобы куда-нибудь посветить и что-нибудь разглядеть – например, в разрушенное с войны депо, в заброшенные дома, в лес, и обязательно ночью.
По вечерам мама зубрила «Правила технической эксплуатации железных дорог союза ССР», и я засыпала под её бормотанье: «Сигнальные знаки устанавливаются с правой стороны по направлению движения, а путевые – с правой стороны по счёту километров на расстоянии не менее 3 100 мм от оси крайнего пути… Предельные столбики устанавливаются посередине междупутья в том месте, где расстояние между осями сходящихся путей составляет 4 100 мм… На перегрузочных путях с суженным междупутьем предельные столбики устанавливаются в том месте, где ширина междупутья достигает величины 3 600 мм… Господи боже мой, да кто ж это всё напридумал-то?! «Мм» – это чего? Где учебник по арифметике? В метре – 100 сантиметров. В сантиметре – 10 миллиметров. Чего у нас получается? Да ничего не получается! Я что, под откос знаки кидать должна, или в болото с ними лазать? Где их взять-то, эти 4 100 «мэмэ»?»
Лёгкий труд был у водоноски бабы Жени. На любом перегоне она должна была найти воду и напоить рабочих.
Как-то баба Женя набрала воды из канавы. А когда разогнулась, увидела тут же, в воде, дохлую собаку. Баба Женя проблевалась в сторонке, обтёрла губы платком, процедила через него воду и понесла рабочим. Водоноска никому не сказала, откуда вода и что за вода. Никто не умер - наверное, потому, что водки пили больше, чем воды, и внутренности железнодорожников были насквозь продезинфицированы.
Скажи она правду, никто бы не удивился. Ругнулись бы для вида. Даже мы, дети, относились к, кажется, невероятным вещам, довольно спокойно. Как-то на новой стоянке нашли пруд в лесу и купались, ныряя и захлёбываясь. Я стала вылезать на берег, уцепившись за куст, и увидела в воде утопленных щенят. Позвала ребят, все сбежались посмотреть. Потом щенков выбросили в лес, чтоб глаза не мозолили.
На боковой путь пригнали вагоны с арбузами под разгрузку. Наши парни нанялись вагоны разгружать. Одни кидали арбузы в кузов грузовика, другие – в окна вагона, где их ловили дети. Те, что проскользнув мимо рук, разбивались, тут же передавались малышне, расположившейся под пустым составом. Счастливая, мокрая от сока мелкота пировала прямо на земле. Целые арбузы относились в ПМС. Только ленивый тогда не угостился.
Свободное копирование
