Колыбельку заменяла корзина, подвязанная к потолку. Зимой мама клала меня в жестяное корыто, которое ставила на горячую железную печку. Пока печка не остывала, я спала тихо.
Ребёнок – ребёнком, а работать надо. Какие ясли на перегонах? Мама относила меня к бабе Фане. К бабе Фане относили и отводили всех детей. Баба Фаня брала недорого и количеством малышей не смущалась.
Как-то раз мама вернулась раньше времени и сразу же – к няньке. Вошла без стука. Все дети крепко спали. Баба Фаня кормила меня из бутылочки. Мама взяла бутылочку, попробовала – там оказался разбавленный, подслащенный самогон.
С этого дня ясли у меня были дома.
Дом. Дощатая теплушка, разделённая посередине на две части. Полвагона на семью. Мы с мамой – семья. Наши полвагона разгорожены пополам: на кухню и комнату. В кухне - железная печка, алюминиевая посуда, тумбочка и табуретка. В комнате – железная кровать (потом – две), казённое бельё. Места так мало, что негде развернуться. Когда я пошла в школу, к стене на петли привинтили доску. Для занятий доска поднималась, под неё ставилась другая доска – это был стол. Если по вечерам не было света, мама срезала кружок сырой картошки, протыкала в нём дырку, протаскивала насквозь кусочек бечёвки, опускала нижний конец в баночку с машинным маслом и поджигала верхний. Коптилка была тусклой, но хоть что-то можно было различить в темноте.
Время от времени в наше убогое жилище наезжали родственники и знакомые, погостить или «только переночевать», на несколько дней, недель, а иногда и месяцев.
Мама, как могла, приукрашивала действительность: крючком вязала из тонких швейных ниток покрывала, подзоры, накидки на подушки, вышивала скатерти, шила занавески, бельё и платья, на спицах вязала ажурные кофточки себе и мне. Днём на кроватях сидеть запрещалось. Днём убогие кровати с железными сетками походили на царские ложа – сначала на горы подушек набрасывались вышитые сиренями и птичками накидки, на них – вязаные белоснежные накидки, вся эта красота возвышалась на вязаных покрывалах, из под которых выглядывали вязаные подзорники, спускающиеся до пола. Знакомые недоумевали: откуда у нас столько подушек? Секрет был прост: поздней осенью, когда коричневые шишки камышей начинают пушиться, мама по льду бродила по заболоченным зарослям и набирала в мешок камышовый пух, которым набивала перьевики.
Как оставлять на весь день ребёнка одного? В углу комнаты мама сколотила забор, как для телёнка. В принципе, тот же манеж, только из каменного века. Я жила в этом заборе. Мама ставила мне туда кастрюльку с кашей и уходила. Было страшно и холодно.
Вообще, при слове «ПМС» у меня сразу возникает мысль о холоде. Мне кажется, что там я промёрзла насквозь, что мои кости навсегда покрыты коркой льда. Я очень тепло одеваюсь и мёрзну зимой и летом.
Когда мне исполнился год, меня окрестили. Пьяный крёстный стоял между рельсов и подкидывал меня кверху. Всё выше, и выше, и выше. В какой-то момент он покачнулся и, пытаясь удержать равновесие, шагнул в сторону. Я рухнула головой об рельс. Спасло меня то, что была зима. На мне было сто одёжек, платок, шапка и шаль крест-накрест сверху – не дитя, а кулёк. Но в больницу меня всё равно положили.
Верба мне никогда не нравилась – наоборот, раздражала своей назойливой незащищённостью. После снега повсюду грязь, и прошлогодняя трава под кустами завита так, словно черти в ней зимовали. И тут же она, верба – бесконечные заросли с длинными прутьями, вся в маленьких серебристых хвостиках. И эти мягкие, высунувшиеся из коричнево-кожистой почки хвостики только что не виляют преданно: «Сорви нас! Погладь нас!»
Наломаешь веник прутьев - весь год любоваться будешь на замершую красоту за иконами.
Не наломаешь, так через пару-тройку недель хвостики распухнут, превратятся в серые шишки, измазанные жёлто-зелёной пылью. Нет больше красоты, теперь верба предлагает себя мухам.
В вагоне над моей кроватью висело железное распятие. Когда кто-то ожидался с визитом: комендант, бригадир или подруга, мама снимала крест, аккуратно заворачивала его в белый платок и прятала в чемодан.
Я была крещёная и знала это всегда. Так же всегда мама водила меня в церковь, если таковая имелась на месте стоянки.
Мама говорила: «Бог терпел и нам велел» и «Бог всё видит». В том, что Он всё видит, я не сомневаюсь. И что у каждого человека есть свой ангел. И что богам не чуждо чувство юмора. (В ПМСе были люди разных национальностей и вероисповеданий).
Крестик я не носила. Мама сказала, что никому не надо говорить о Боге. И что нельзя, чтобы об этом узнали в школе.
С 1979 года я работала художником-оформителем в «почтовом ящике» в Ленинграде. Кроме оформления стендов, агитационных плакатов и праздничных стенгазет, всем подписывала адреса, разрисовывала поздравительные и юбилейные плакаты к свадьбам и дням рождения. Очень много заказов было весной - я рисовала десятки открыток к Вербному воскресенью и Пасхе, расписывала сотни яиц. Начальство меня не трогало, яйца несли в первых рядах, с индивидуальными заказами на разрисовку. Я не отказывала никому, хотя ко мне не то что из других цехов приходили, приезжали из филиалов. Приходилось оставаться на вечернюю работу.
В 1982 году меня вызвал комсорг цеха и сказал, что «поступил сигнал», что я хожу в церковь и детей своих крещу, и что меня вызывают на комсомольское собрание и хотят исключить из комсомола. (Надо добавить, что как раз перед этим я отказалась подать заявление в партию, но не по каким-то идейным соображениям, а потому, что искренне считала, что я ещё не достойна быть коммунистом.)
На собрании я заявила, что исключить из комсомола меня могут, если это так надо, а вот крашенки на Пасху я буду расписывать тогда только беспартийным. Народ заволновался, и я осталась в комсомоле.
Свободное копирование
