Вернёмся в счастливое моё детство, в страну, где не очень обеспеченные в своей жизни люди, строили и мечтали: "живём мы весело сегодня, а завтра будет веселей!"
Кухня нашей квартиры редко пустовала, у единственного на улице телефона кричала соседка: "Междугородная. Севск, Севск", - кричала, а затем и разговаривала "с душой". Не помню я на отдыхе маму - здесь решались многие проблемы соседей, а домашняя работа сопровождалась весёлой песней: "Ах, хороша эта приманка, ах, хорошо на свете жить! Ах, хорошо и парижанке гордого индуса покорить". Вот когда на кухне было тихо, мы с сестрой (под её руководством) забирались в очень большой резного дерева буфет: там иногда были конфеты, на худой конец - варенье... Сладкого доставалось нам немного, а покупка шоколадки была событием, но так жили почти все. Правда, за стеной дома жили Гитлевичи, люди более обеспеченные, а дети их - капризные. Слышался громкий крик Сёмы: "Хочу булку и писать!" Этого Сёму, нашедшего нас после войны, ставшего уже сиротой, избитым жизнью, трудно было заставить вспомнить этот крик его детства.
В доме было пианино, я - еврейский мальчик, следовательно...Да, в музыкальной школе у меня обнаружили хороший слух, приняли, я ходил в школу, дома долбил этюды Черни, но спасла меня от музыкального образования война, а пианино, по рассказам соседей, вывез немецкий офицер (остальное забрали мародёры из соседних деревень до прихода немцев). Дорога в музыкальную школу по переулку над оврагом имела свою прелесть: здесь можно было встретить Катю, мою соученицу по третьему классу школы, а в нашем классе не только я был влюблённым...
Здесь в гостиной с цветами и пианино стоял и мой собственный шкафик, где хранились ценности: палка, рогатка, цепочки с защепками, арбалет, самодельное оружие и еще много всего. Вот уж что жалко было оставлять при уходе от немцев! В это время была и другая трагедия: в курятнике возле крыльца квартиры жили породистые, белые куры, и мы их кормили. Возглавляла всю стаю одна крупная и очень боевая курица (хотя был и петух). Эта курица к вечеру загоняла всех остальных на насест, а сама ждала отца. Отец приходил с работы, ужинал и выходил курить на крыльцо. Сидел, а на его плечо немедленно садилась курица-вожак. Общались. Бывали случаи, когда эта отчаянная курица с криком взлетала и нападала на соседей, пришедших за водой... И вот 1941год. Мы уходили, отец был в лесу, мать велела мне прирезать кур, жестокость к этому времени не была новостью, но топор жёг мне руки...
А было ещё наивное детство.
Манил к себе таинственный полутёмный чердак, здесь в пыли, жили тени прошлого этого дома, а современность представляла собой пружинный капкан, рассекающий неосторожных крыс. Подполье дома также осваивалось, впоследствии и не для невинных забав: курили там листья яблони, редко мучились от махорки. Конечно, это была игра во взрослых. А взрослые, в виде солдат, располагались на траве перед домом и новой баней, ждали своей очереди и пели: "Эх, махорочка, махорка, породнились мы с тобой, вдаль глядят дозоры зорко, мы готовы в бой..." и ещё: "Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов". Степень наивности этих песен я ещё не мог оценить, как и все вокруг. В баню эту ходили мы с отцом, на цементных скамьях стояли жестяные тазы-шайки, было людно. А после мытья отец брал и мне кружечку пива, и я млел от чувства своей взрослости. На нашей кухне стояла швейная машина с ножным приводом "Зингер", отец строчил на ней для нас тапочки-выворотки из мягкой кожи, ходил я с ним и на его работу, на Покровской горе. На эту гору вела центральная улица имени 3—го Интернационала, на горе был Покровский собор, начала 17 века, вид на долину реки Десны и Задеснянские дали.
Затем артель отца перевели на другую гору - улицу Ленина. Здесь на её вершине - большой красивый парк с талантливыми скульптурами и довоенный 10-этажный "небоскрёб" — дом Советов. В этом здании я удостоился первой в жизни награды - мне был вручен (после пионерлагеря), значок "Будь готов к труду и обороне". По этой улице-горе я поднимался и в свой детский сад, а там звучала задушевная, хотя и не очень детская песня воспитательницы: "Приходи вечор, любимый, приголубь и обогрей, пел недаром за рекою, за рекою соловей". Песня перекликалась с пляжем в роще "Соловьи", где белый чистый песок речки Снежки, её ласковые и чистые воды были сказкой наяву.
С отцом отправился я в дом отдыха промкооперации "Злынка" (сейчас местность загублена радиацией Чернобыля). Отец жил отдельно, я - в лагерной группе. Здесь, вечером, читали "Ната Пинкертона", пугали друг друга. Отдыхали, в основном, рабочие и их дети. Шли разговоры с осуждением "гнилой интеллигенции", пели "Катюшу",
"Любимый город может спать спокойно..." Эти бесхитростные песни воспринимались, как родные, отвечали общим настроениям, мечтам и желаниям. Всё это было до эпохи прозрения, и никто не знал ни страшной действительности, ни ещё более лживого и убогого будущего.
Это было время, когда образованность была чужда, как и быт, отличавшийся от общего примитива. Простой люд не видел беды в третировании, да и просто уничтожении людей, носителей многовекового культурного генофонда нации.
Отец в то время выглядел импозантно, был красив, хорошо одет, сохранилось фото 1935 года на отдыхе в Кисловодске, а мама была полностью порабощена семьёй, умела находить в этом удовлетворение, а её протест в значительной мере снижался чувством любви к ней. Это был довоенный счастливый период нашей жизни.
Свободное копирование
