После выхода в свет романа "Проселочные дороги" начал распространяться слух, будто я описал в нем самым бесцеремонным образом помещиков своего уезда и насмешками отплатил им за их хлеб-соль. Слух этот вышел из московского литературного кружка, куда случайно затесался один из жителей уезда; он думал этой сплетней подыграться, угодить своим знакомым, зная их нерасположение к петербургским литераторам.
Не в оправдание, но для восстановления истины должен сказать: во всем романе нет ни одного лица, целиком списанного с натуры. Я был настолько уже опытен, чтобы знать, что портреты, взятые прямо с живых лиц, никогда не удаются в литературе; существующее лицо может дать намек на характер, но только намек; вполне жизненные типы и характеры получаются от слияния намека с однородными ему чертами, встреченными у разных лиц. Не мог я также отплатить насмешкой за мнимое хлебосольство по другой причине: знакомство мое в уезде было самое ограниченное; много, если я бывал у трех соседей, с которыми виделся всего раз или два в год.
Чаще всего я ездил в дальний конец уезда, к Мосоловым, жившим, подобно мне, своею особою жизнью и также мало с кем водившим знакомство. Помимо личных симпатий, меня привлекала к ним артистическая атмосфера, страстная любовь к художеству хозяина дома. С. Н. Мосолов владел знаменитою картинною галереей в Москве, на Лубянке; отправляясь в деревню, он брал с собой только собрание своих гравюр, также весьма ценное. Привязанный к своей коллекции, как к родному детищу, он редко выезжал из дому; но стоило ему получить известие из Лейпцига или Парижа о продаже собрания гравюр, он немедленно укладывался и летел за границу. В жару аукциона ему ничего не стоило заплатить тысячу талеров за редкий оттиск гравюры Рембрандта, любимого его мастера. В деревне у него был печатный станок; видя, как он и его сын гравировали крепкою водкой и печатали, я невольно соблазнился примером, начал у них учиться и награвировал несколько копий с Остада и Бега. Сын С. Н. Мосолова сделался потом настоящим гравером его издание с эрмитажных картин Рембрандта знакомо всем любителям как в России, так и за границей.
Другое семейство, куда я также довольно часто ездил, было семейство старого аристократа, графа N. Его имение находилось от меня всего в восьми верстах. Я прежде не посещал его, так как он и его семья редко наезжали в деревню, а когда наезжали, то на самый короткий срок. Их взгляд на сельский быт и самый образ жизни в деревне отличались большою оригинальностью.
Первая забота после приезда состояла в том, что каждый член семейства отгораживал в своей комнате довольно значительное пространство, обтянутое кисеей, чтобы предохранить себя от пауков, комаров, пчел, мух и других беспокойных и ядовитых насекомых. Успокоив себя на этот счет, все принимались деятельно хозяйничать: обивать беседки парусиной с украшениями, вырезанными из кумача, составлять изящные букеты и расставлять их по комнатам, составлять из плюща и других вьющихся растений маленькие красивые арки и т. д.
Старика графа занимали больше серьезные статьи по хозяйству: хороши ли будут в нынешнем году дыни? Начинают ли подрумяниваться персики? Много ли нынешний год родится спаржи?
Когда старый граф выходил из своего кисейного прикрытия и садился у окна, за спинкой его кресла всегда можно было видеть его управляющего, маленького, седенького старичка, носившего неизменно синий сюртук и туго накрахмаленный белый галстук. "Есть ли у нас достаточно цыплят, Иван Васильевич?"—спрашивал граф. "Чего у нас нет, ваше сиятельство, чего у нас нет!"— восхищенно и вздрагивая всеми членами, отвечал всегда управляющий. "Зачем, Иван Васильевич, вы всегда так говорите графу? — спрашивал я его, когда мы оставались вдвоем— Вы ведь очень хорошо знаете, что у вас нет того, что граф требует".—"Знаю-с, очень хорошо знаю-с,—отвечал всегда Иван Васильевич,— но, верите ли, как только вспомню, что граф изволит кушать чай с государем, на меня такой страх нападает,— сам не помню, что говорю... стараюсь только успокоить его сиятельство..."
Раз приезжаю я к N. в воскресный день. Весь народ в праздничных одеждах и наполняет сад; по аллеям расставлены новые складные лестницы; по их ступенькам подымаются и спускаются бабы и девчонки; на соседних лужайках разостланы простыни с ворохами липового цвета; по аллеям с озабоченным видом прогуливаются дамы в широких соломенных шляпах и их дети; наконец, тяжело расхаживает сам граф.
— Что это? — спрашиваю я, обводя глазами все пространство аллеи.
— Хорош сельский житель,— воскликнул граф, указывая на меня дамам,— хорош: спрашивает, что это? Разве вы не знаете,— продолжал он, обращаясь уже ко мне,— что липовый цвет — важная хозяйственная статья дохода? Липовый цвет, когда просохнет, лучшее потогонное средство, и в нем нуждаются все аптеки... Хорош, хорош сельский житель, нечего сказать!..
Я узнал потом от управляющего, что из собранного липового цвета с трудом продан был фунт за полтинник в зарайскую аптеку; остальное свалено в сарай, где и сгнило.
Когда я коснулся того, что сегодня праздник и в эти дни народ обыкновенно не работает, на меня ожесточенно напали дамы; меня обвинили в закоснелом предубеждении против наивной и, слава богу, существующей еще патриархальности народа, ищущего только случая, как бы угодить своим господам.
Перед отправлением в Москву, куда призывала его коронация императора Александра II, старый граф рассказал нам случай с ним, который настолько характеризует его самого, что я тогда же записал его и теперь решился вставить в свои воспоминания. "Государь император Николай Павлович был всегда ко мне милостив,— так начал граф.— Раз приезжает ко мне курьер с приказанием немедленно явиться во дворец. Одеваюсь, еду. Зовут в кабинет. "Сейчас,— сказал мне государь,— получено известие из Рима: жена твоя опасно заболела... Но успокойся:
Я предупредил твоего брата; все готово к твоему отъезду; поезжай с богом, не теряя времени. Когда приедешь в Рим и успокоишься,— надеюсь, все кончится благополучно,— ты отправишься в Ватикан и лично от меня передашь папе эту бумагу",— добавил государь, передавая мне объемистый конверт. На следующий день я был в дороге. Болезнь жены не выходила у меня из головы; понимаете, в каком я находился состоянии (известно было, что между ним и графиней существовал давнишний разлад). Под влиянием беспокойства я ехал, нигде не останавливаясь; так доехал я до Флоренции. При выезде из этого города, у самых ворот, встречаю я молоденькую красавицу-флорентинку с корзиной, наполненной вишнями; вишни необыкновенные: сочные, крупные, точно сливы. Я всегда любил фрукты; я остановил коляску, купил всю корзинку и положительно начал объедаться. Спустя некоторое время я подумал, однако ж: если я буду так продолжать, то испорчу себе, во-первых, желудок; во-вторых, и самые вишни скоро исчезнут. Я вынул тогда маленькую записную книжку и принялся высчитывать, сколько вишен следует съесть в час, чтоб их достало до Рима. Болезнь жены продолжала, однако ж, сильно меня тревожить; она положительно отравляла удовольствие путешествия...
Я уже подъезжал к Риму, как вдруг, на каком-то повороте, навстречу летят две коляски с молодыми людьми, поющими песни; это были наши русские художники; они отправлялись в загородную экскурсию; двое из них узнали меня, остановили своих лошадей и быстро соскочили, спеша сообщить мне приятную новость: им известно было из посольства, что графиня совершенно вышла из опасности; не далее как накануне ей разрешено было встать с постели. Успокоенный на этот счет, я присоединился к молодежи и отправился с ними. Знаете, я сам был тогда молод (ему уже было тогда за сорок лет) и легко увлекался; к тому же это были такие славные ребята, такие весельчаки... Мы, на радостях, признаться, изрядно тогда подкутили. Доброе итальянское винцо, этот козий сыр с пикантным вкусом,— все это, понимаете, располагало... Беспокойство насчет графини все-таки меня не оставляло. Переночевав в загородной остерии, я на другой день рано утром поехал в Рим. Слава богу, я нашел там все благополучным: графине было гораздо лучше. Я наскоро вытерся льдом, взял конверт, порученный государем, и, не теряя минуты, отправился в Ватикан. Меня ввели в просторную комнату,— как теперь помню,— выкрашенную серою краской; полузакрытые ставни распространяли повсюду приятный полусвет; было прохладно; в комнате носился запах лимона... Вошел папа; я почтительно подал ему конверт; он усадил меня в ближайшее кресло, раскрыл конверт и начал читать. Не знаю, что произошло со мною; был ли я очень утомлен после дороги, вчерашняя ли встреча с художниками, только глаза мои сомкнулись, ноги вытянулись, и я крепчайшим образом заснул перед святым отцом..."
На этом рассказ его остановился; что дальше происходило, он не сообщал слушателям.
Свободное копирование
