10 апреля.
Уезжаю на 26 дней в Дом творчества Голицыно. Цель: оторвавшись от телефона, друзей, приятелей, развлечений и долгов завершить последнюю главу книги о фармакологах, которую Детиздат должен в будущем году выпустить. Очерк этот (в смысле главу) опубликует, вероятно, «Простор».
Но кроме деловой цели есть и вечное мое желание уйти от московских «раздражителей». Даже сейчас, когда литературные мои дела вроде бы поправились (идет верстка однотомника, печатают меня и толстые журналы: №1 «Подъем», №4 «Дружба народов» — и тонкие, и газеты), настроение неважное. У людей, привыкших меня уважать, возникло даже удивление по поводу моих успехов. А сам я знаю, что всех этих «успехов» хватает только на прокорм моей довольно большой семьи. Накоплений нет и не будет. Первое в моей жизни переиздание мало что изменит в материальном отношении. Душевное же состояние — отвратительное. Вижу мрак сегодняшнего дня и еще более черный мрак дня грядущего. Сегодня не впускают в страну представителя Нобелевского комитета, чтобы он, не дай Бог, не вручил Солженицыну Нобелевских знаков; сегодня партсобрание обсуждает и осуждает Булата Окуджаву за то, что он не отмежевался от вышедшей на западе книги своих стихов, хотя опубликованы там те же стихи, что напечатаны в СССР; сегодня сотни и тысячи людей, желающих выехать в Израиль, наталкиваются на издевательские препятствия; сегодня все лучшие писатели страны должны подальше спрятать свои заветные рукописи и занимаются поделками на потребу чиновнику. И в театре то же, и в архитектуре, и в музыке…
А завтра? Завтра — в течение ближайших 5-6 лет — национализм в республиках заставит тысячи русских людей бежать в РСФСР, вернее в исконно русские районы России. Процесс этот уже начался. Из Узбекистана, Казахстана «отступают» пока интеллигенты, отступают поодиночке. Но давление растет и вскоре начнется исход русских из Средней Азии, с Кавказа, с Украины и Прибалтики. Это вызовет негодование сначала отдельных представителей великого народа, потом и всего народа целиком. (Так кипит молоко: сначала по краям кастрюльки, потом поднимается бугром остальное). Я предвижу взрыв великорусского шовинизма, как ответ на окраинный национализм. Взрыв этот, естественно, обрушится прежде всего на интеллигенцию, а еще ранее того на евреев. Предвижу, что в какой-то момент массовое национальное недовольство (по сути-то, конечно, недовольство более глубокое, накопившееся за полвека) захлестнет всю страну и вырвется из-под контроля властей. Предвижу, что растерявшиеся и, как всегда, бездарные власти, со страху попытаются сначала давить движение испытанными полицейскими мерами, а потом махнут рукой и станут тайно или явно поддерживать этот озверелый хаос, дабы не утерять окончательно вожжей.
Вот что я вижу. И это провидение не дает мне покоя. Я замечаю проблески будущего в лицах пьяных мужиков, в угрюмости усталых людей, едущих с работы, в крикливых, истеричных перебранках, которые вспыхивают то в лавке, то в стенах учреждения, то на вокзале. Пока страх и жестокость, эти стальные обручи, крепят государственный пороховой бочонок, но надолго ли? Власти сковали добрую волю интеллигенции, которая могла бы плодотворно, нравственно повлиять на народ. Власти сковали добрую волю церкви. Они изуродовали школу, лишили положительного влияния семью… Что же, тот, кто убил в народе доброе начало, пожнет плоды народной злобы, распущенности, самых низких народных инстинктов. Собственно, бюрократы опять укроются за стенками своих привилегированных квартир и кварталов. А вся горечь расплаты обрушится на «белые воротнички» и жидовские головы.
Вот тот апокалипсис, который видится мне не где-то в отдалении, а совсем рядом. Вал национализма в республиках начал подниматься в конце 60-х годов. За пять лет он уже заслонил в этих республиках горизонт. В ближайшие пять лет можно ожидать ответного взрыва…
В Бюро пропаганды сов. литературы при СП висит на стене начертанное красным карандашом объявление: партком Московского отделения СП решил, что писатель может отработать субботник 15-го апреля, внеся в кассу свой однодневный заработок. Сегодня день получки, и писатели, переругиваясь с кассиром, неохотно отдают свои 15 рублей. Все недовольны, но дальше воркотни возле стола кассира дело не идет. Я платить отказался.
Свободное копирование
