Возвращаясь к репетиционному периоду нашего театра, когда мы могли как следует присмотреться друг к другу, хочется рассказать о событии, показавшем одного из наших "китов" в неожиданном качестве. Мы продолжали еще играть "Эдипа" изредка в рабочих клубах, и вот как-то нам надлежало явиться к конечной остановке паровой конки возле дома Фредерикса (ныне - Октябрьская гостиница), а было это в январе 1919 года. Метель крутила такая, что конка не могла двигаться - улицы покрылись сугробами. Позвонили в клубный театр "Вена", что за Невской заставой, но в ответ на наше сообщение о невозможности приезда секретарь райкома сказал, что зрители уже собрались, некоторые пришли из села Рыбацкого, и нам ничего другого не остается, как добираться пешим способом (костюмы наши, к счастью, прибыли еще днем).
Совещались мы недолго - все ждали мнения Юрьева, а тот стоял в оленьей дохе и молча, сердито глядел на нас: "Я… не понимаю: там... э... э... ведь... уже они... публика сидит... ждут, а тут митинг!" Повернулся и быстро зашагал со своим чемоданчиком по сугробам, ориентируясь на Лавру, мы за ним, еле поспевая и постепенно разбиваясь на группы, сообразно физическим возможностям и характеру. Меня заела мысль во что бы то ни стало догнать и перегнать Юрия Михайловича, но трудно и боязно потерять дыхание - уж очень он ритмично и широко вышагивает. Подошли мы к клубу голова в голову и, наверное, поставили какой-нибудь рекорд. Зрительный зал действительно полным-полон топающей для согрева (было не больше шести градусов) публикой, которая на просьбу администратора подождать немного еще, пока только что пришедшие артисты оденутся, ответила радостными криками и аплодисментами.
Большая комната, где нам надлежало превратиться в древних греков, не отапливалась, и по предложению опытного Софронова мы решили трико и хитоны надевать на одежду, благо на нас были галифе и гимнастерки со свитерами. Как же нам стало стыдно, когда, зайдя в маленькую уборную Юрьева, мы увидели, что костюм Эдипа им надет на голое тело!
"Царь Эдип" шел только с одним антрактом. Юрьев действовал почти непрерывно, и уже в середине представления мы могли наблюдать клубы пара, поднимавшиеся вверх от нашего Эдипа под лучами прожекторов, - что же будет после спектакля, когда Юрьев начнет остывать? Но остывание прошло благополучно и даже с "зазубринкой"! Как нами понималось слово зазубринка, вы поймете сразу, если рассказать о душевном представителе металлического завода, заботливо предложившем по стакану "душистого" самогона. Ни один из пас даже насморка не схватил. В тот день Юрьев очень ярко показал нам, что такое уважение к своей профессии.
Надо сказать, что и другие "киты" подавали нам пример высочайшей требовательности к себе, неукоснительно выполняя все правила актерской дисциплины: на репетиции являться за 10-15 минут до срока, знать текст роли к началу мизансценирования (в этом я отставал, ибо мне врезался в память текст только по освоении мизансцен), на работе быть всегда собранным, чисто выбритым и приносить на каждую репетицию результат домашней проработки роли. Хотя никто не понукал нас и не требовал точности выполнения этих условий, но Андреева, Юрьев, Монахов и Максимов так были строги к себе, что у нас не могло быть другого выхода. Правда, по свойствам своего озорного, легкомысленного характера я нередко нарушал правила, увлекшись "розыгрышем" или имитацией, казавшейся мне удачной, но удивленный взгляд Монахова сразу отрезвлял меня. Это была лишь внешняя сторона того этического кодекса, который нам еще надлежало найти и установить для будущей нашей работы. Чем глубже мы старались проникнуть в смысл содержания текста, тем меньше оставалось у нас оптимизма - слишком уж были ограниченны знания наши и опыт. Многое еще оставалось неясным и спорным. Опыт - лучший учитель, а мало, ох, как мало еще бывало у нас возможностей производить опыты - пробы преодоления возникавших перед нами трудностей в бесконечно сложном освоении тайн человеческой души, так необходимых в нашем ремесле (именно ремесле!). Опытность мы должны были подменять интуицией, что иной раз сбивало с правильного пути. Нам насущно необходима стала система, и потому мы начали исподволь подъезжать к Марии Федоровне с просьбами привлечь кого-либо из художественников, знатоков системы Станиславского, для работы с нами. Постоянное соседство с "китами" за репетиционным столом и на сцене уже научило меня не радоваться обманчивой ясности первых находок, а продолжать упорно искать правду внутренней жизни образа и не забывать, что поиск этот не имеет конца. Из трех наших "сосьетеров" выделялся Монахов, благодаря опыту работы в оперетте, где требовался ежедневный 16-часовой труд, чтобы, имея на подготовку роли 5-6 дней, овладевать вокальным, танцевальным и разговорным материалом роли, добиваться полной свободы владения голосом и телом. Потому он легко и непринужденно мог действовать на сцене, органически объединяя три жанра: оперу, балет и драму. Работая за столом над ролью Филиппа в "Дон Карлосе", он начал, как ученик, ничего еще не знающий и ничего не умеющий. Это был его первый выигрыш. Он подолгу и дотошно выспрашивал Лаврентьева и Щуко, и даже, поймав в бане Дома ученых Шаляпина и захлестав его веником, выпытал все, что нужно, для своего Филиппа. Но сам не высказывался.
И только когда перешли к мизансценированию, мы окончательно убедились, насколько он правильно поступил, потратив много времени на установление наиболее выразительного текста и на изучение атмосферы мадридского Эскуриала, взаимоотношений короля и церкви и прочих исторических материалов, необходимых для современного понимания истории. Плотно войдя в богатый мир внутренней жизни образа, он мог уверенно приступить к лепке формы уже живущего в нем человека - Филиппа II.
Юрьев строил свою работу по-иному: установив с постановщиком смысл содержания сцен, он все внимание и труд бросал на точность и филигранность произнесения шиллеровского стиха, доводя это до высочайшего совершенства. Голосом Юрий Михайлович владел виртуозно, развив его ежедневными упражнениями от высоких нот тенорового тембра до басовитых низов, причем все ноты звучали одинаково сильно и легко. Его ученики, которых он гостеприимно привечал летом у себя в именьице, рассказывали, что их мэтр ежедневно укрывался в лесу, чтобы прорабатывать "в голос" роль Фердинанда, и можно было, углубившись в лес, слышать отдаленные одновременно и умоляющие, и предостерегающие возгласы: "Батюшка!.. баатюшка!!" Но эта эффектная филигранность интонационной формы исполнения не вызывала в нас желания подражать Юрьеву. Очень хорошо о нем говорил Александр Блок. Вот что можно прочитать в его дневнике: "Юрьев... представитель классической традиции в театре. Классика, в отличие от романтики и натурализма, состоит в том, что дается зрителю твердый каркас; такие зрители, как я, умеющие смотреть, украшают этот каркас любыми узорами; вот я и украшал Юрьева и сразу отличил его от всех других, как предмет, годный для украшения. ...Юрьев говорит, движется, гримируется, носит себя так, что фантазии зрителя просторно. ...Есть совершенно обратное - наполнять себя содержанием, которое достойно того, чтобы его воспринимал зритель. Это делают актеры обратного типа. В отношении Позы мы и хотим пробовать в этом направлении (с Мичуриным!)".
Должен сказать, что, смотря и слушая Юрьева, мы тоже испытывали чувство благодарности к нему, но сердца наши оставались спокойными. Возможно, полностью быть объективным по отношению к Юрьеву мне не дано, ибо страсть моя в стремлении к правде в работе над образом всегда вела меня путем, противоположным пути Юрьева. Вот это и заставило меня прибегнуть к словам авторитетнейшего для меня человека из всех, кого посчастливилось мне встретить в жизни - Александра Блока. Но я не лицемерю, восторгаясь блистательным мастерством решения формы Юрием Михайловичем.
Роли свои Юрьев прорабатывал в одиночестве, и когда партнеру его приходилось встречаться в ним в диалоге, это его одиночество давало себя знать. Когда следуешь стальному правилу: "слушай внимательно, сосредоточенно и "зорко" - тогда придет правда", то трудно услышать и "увидеть" мысль, если партнер, стоя к тебе профилем, говорит все зрителю. И связи на одной волне нет, а по существу нет диалога. Моя наивная попытка однажды заговорить на эту тему была снята снисходительно-добродушной репликой Юрия Михайловича: "Не понимаю, чего вы еще недовольны собой, по-моему, все было в тоне". И эта убежденность делала его похожим на моего любимого героя - Дон Кихота.
