В студенческом комитете на Лиговке согласились назначить меня на дежурства в утренние или ночные часы, чтобы вечерами я мог трудиться над драматическими отрывками в классах Смолича и Вивьена. Когда я работал над шекспировским Ричардом или нащупывал сокровенное в Демурине ("Цена жизни" А. Сумбатова-Южина), многое из тех встреч и острых столкновений, что тогда пронзили мою душу, открыли неожиданные психологические ходы и повороты, доселе неведомые девятнадцатилетнему студенту, повзрослевшему за три дня лет на пять. А школа жизни в часы дежурства продолжалась. Как-то ночью дежурили мы на Суворовском. Холодный ветер заставил нас разжечь костер, согреться нужно было и нам и прохожим, а подбрасывание дров нарушало нудное однообразие дежурства. Подбегают вездесущие мальчишки и таинственно сообщают, что от Николаевского вокзала двигаются в нашем направлении воинские части. Конечно, под Петроградом еще много частей, желающих присоединиться, но зачем для этого являться всем, да еще ночью? Ждем... Сначала еле слышно, потом все четче и четче раздался шум мерных шагов солдатского марша по булыжнику. Тревожный возглас: "А не царские ли это подразделения с фронта?" Признаться, мои стратегические познания не давали мне преимущества для спора с оробевшим товарищем. Вдали показался качающийся в ритме шага свет фонаря, и вот мы уже видим темно-серую массу людей в заиндевевших башлыках, папахах и серых шинелях. Слышим осипший голос: "Правильно ли мы идем к Государственной думе?" Театральная призрачность кончилась, уступая место обыкновенности.
Очень взволновала меня одна встреча, когда мы, патрулируя, должны были проверять выполнение приказа № 1 офицерами, обязанными по этому приказу снять погоны. Нас было трое: солдат, рабочий и я - студент. Все встречи с офицерами проходили пока благополучно, но вот перед нами капитан с золотыми погонами на плечах. Мы его останавливаем и предлагаем самому снять погоны; он стоит молча, и я вижу, что живая краска медленно сходит с его лица, а взгляд голубых глаз делается темным и злым. Солдат грубовато говорит: "Не сымешь сам, хуже будет - сорвем с мясом!" Офицер, отступая, приткнулся спиной к стене дома, упрямо расставив ноги, и тут мой взгляд наткнулся на красный темляк его шашки. Я сразу понял все: золотое оружие - вот в чем дело! Ведь ему всего лет двадцать пять, а он уже капитан и награжден золотым оружием.
Чтобы выиграть время, я предложил ему следовать за нами. Мы двинулись по Знаменской к нашему комитету, оставив толпу любопытных. Когда мы свернули на Гусев переулок, я остановил капитана и тихо сказал: "Войдите в подъезд и снимите дорогие вам погоны, а мы вас подождем". Когда он вышел без погон из подъезда, краски молодости уже вернулись на его лицо, и он старался спрятать улыбку радости, когда, прощаясь, отдал честь. А то, прежнее лицо его, застывшее в омертвелой неподвижности, через которую читалась борьба бессмысленной жертвенности своего поведения с обостренным чувством долга и чести, отпечаталось накрепко в моей актерской памяти.
Сила впечатления от внутренней динамичности этой сцены была такова, что я не мог отделаться от мысли - использовать это в работе над ролью Демурина, когда тот выслушивает признание-исповедь жены, открывающей ему глаза на свои сложные отношения с застрелившимся Морским, морально связанным с ней решением - совместно уйти из жизни. Первая половина сцены, длившейся почти весь акт, состояла из исповеди Анны и чтения ею письма, оставленного самоубийцей, и только после очень большой паузы вступал в диалог мучительно слушавший Демурин. "Слушавший" - вот где помог мне капитан с погонами. Мне в роли Демурина нужно было только слушать Анну. Для меня неожиданным открытием стала простейшая правда, что вот это действие "слушания" и стало зерном, родившим последующее развитие акта.
