На двадцать седьмой день осады, во вторник 1 марта 1692 года, принц Барбансонский, комендант крепости, велел подать сигнал сдачи, весьма, надо сказать, своевременно для осаждающих, которые исчерпали последние силы и возможности по причине непрекращающейся непогоды, превратившей землю в болото. Даже лошадей короля кормили листьями, а множество верховых и обозных коней так никогда после этого и не оправились. Совершенно очевидно, что если бы не присутствие короля, чья неусыпность была душой осады и который, даже не требуя, вынуждал совершать невозможное — так беспредельно велико было всеобщее желание угодить ему и отличиться в его глазах, — она никогда не была бы доведена до конца; неизвестно, как все обернулось бы, продержись крепость еще дней десять, а что это было возможно, двух мнений не существовало. Душевное и телесное напряжение, испытанное королем во время осады, вызвало у него мучительнейший приступ подагры, какого с ним еще не бывало, однако и лежа в постели он заботился обо всем и в продолжение всей осады созывал военные советы, как будто находился в Версале.
Генерал-лейтенант г-н д'Эльбеф и бригадный генерал герцог де Бурбон-Конде находились в траншеях, когда прозвучал сигнал сдачи. Г-н д'Эльбеф привел к королю заложников, и вскоре тот согласился на условия почетной капитуляции. В день выхода гарнизона из крепости, а был он особенно дождливый, король, сопровождаемый Монсеньером и Месье, на полпути к армии герцога Люксембургского был встречен этим полководцем, которому и дал указания, как завершить кампанию. Принц Оранский употребил все свое искусство и коварство, чтобы выбить герцога с позиций во время осады, которую принц горел желанием снять; однако он имел дело с человеком, который уже ранее доказывал ему, что в воинском искусстве он более сведущ, и продолжал это доказывать до конца жизни.
Покуда король совершал эту недальнюю поездку, принц Барбансонский вышел через пролом, из крепости во главе гарнизона, еще насчитывавшего две тысячи человек, и продефилировал перед принцем Конде и маршалом д'Юмьером между двумя линиями полков французской и швейцарской гвардии и полка королевской пехоты. Барбансон хмуро приветствовал принца Конде, и по виду его можно было заключить, что он в отчаянии от утраты губернаторства. Еще он был главным бальи Намюра, и должность эта приносила ему сто тысяч ливров. Правда, ему оставалось не слишком долго сожалеть о них: следующим летом он был убит в сражении при Неервиндене.[1]
Намюр, одна из самых сильных крепостей в Нидерландах, славился тем, что ни разу еще не сменил владетеля. Поэтому обитатели города сильно горевали и не могли сдержать слез. Это относилось даже к затворникам из Марланьского монастыря; они были крайне опечалены и не скрывали горя, хотя король, соболезнуя им в потере всего хлеба, увезенного ранее в Намюр, повелел снабдить их двойным его количеством, а сверх того одарил щедрыми пожертвованиями. Он приказал также не тревожить их. В монастыре квартировали только кардинал де Буйон, граф де Граммон, отец де ла Шез, королевский духовник, со своим братом, капитаном стражи в покоях короля; еще его величество запретил провозить пушки через монастырский парк, кроме крайних случаев, когда не было возможности воспользоваться другой дорогой. Невзирая на такую доброту, монахи видеть не могли французов, и один из них даже отказал в бутылке пива привратнику королевской приемной, хотя тот назвал свою должность и предлагал взамен бутылку шампанского. Марланьский монастырь находится на небольшой и живописной возвышенности посреди прекрасного строевого леса и окружен большим парком; его основали эрцгерцоги Альберт и Изабелла как обитель босоногих кармелитов, какие этот орден имеет во всех провинциях и куда монахи время от времени удаляются с разрешения своих начальствующих на год или на два, но не больше, чем на три. Там они живут в постоянном молчании в кельях, примерно таких, как у картезианцев, но еще беднее, однако питаются, хотя и весьма скудно, в общей трапезной, блюдя чуть ли не постоянный пост, отстаивают все службы, остальное же время делят между ручным трудом и размышлениями. У каждого монаха четыре крохотных каморки, садик и небольшая молельня, причем там — и в самом монастыре, и вокруг, в парке, где бьет множество родников, — великое изобилие превосходной ключевой воды, вкуснее которой я нигде не пивал. Парк, где много высокоствольных деревьев, очень разнообразен и весь окружен стеной. Он чрезвычайно обширен. В нем на расстоянии друг от друга стоит с десяток домиков той же планировки, что кельи в обители, но с садиком чуть побольше и с крохотной кухней. В каждом живет по месяцу, редко дольше, один из монахов, удаляющийся туда с дозволения настоятеля, единственного, кто время от времени навещает отшельника; жизнь там суровее, чем в самом монастыре, и протекает в совершенном уединении. Затворники по воскресеньям приходят на службу в церковь, забирают съестные припасы и, не произнося ни слова, возвращаются к себе в жилище, откуда не выходят всю неделю, сами готовят себе еду, читают мессы, оповещая о том звоном в колокол, и, когда сосед услышит его, он тут же отвечает. Молитвы, размышления, приготовление пищи, плетение корзин занимает все их время, наподобие того как это было в древних лаврах.
Свободное копирование
