Мы виделись еще несколько раз. Но она уже была "вся чужая".
Те невидимые нити, которые связывали нас, -- все человечество опутано ими -- оборвались и отмерли. Говоря друг с другом, мы уже не испытывали сладкого трепета в душе. Нас не тянуло -- остаться у камина вдвоем и, глядя в огонь, точно читать в нем непередаваемые заревые строки... Только встречая в журналах того времени ее новые стихи, я в их нежной ласке и горячих призывах, в звучном мастерском ритме, в этом свободном языке страстной неудержимой фантазии, узнавал Мирру, Мирру моих воспоминаний... Прелестную девочку, носившую стоившее ее имя!
Стихов ее искали.
Их охотно печатали.
И самые нелепые козлы редакторского мира разнеживались, получая от нее ее коротенькие сафические гимны. У нее не было врагов, хоть она для этого обладала достаточным талантом. Ее успеху не завидовали -- эта маленькая фея завоевала всех ароматом своих песен... Они, точно рассыпанные розы, останавливали всякие ослиные копыта, не решавшиеся топтать их раннего расцвета. Не смейтесь над этим сравнением. Я хорошо помню на Капри, по пути на Salto del Tiberio {Прыжок (скачок) Тиберия (ит.).} -- разбросанный букет на каменистой узенькой тропинке и почтенное ушастое животное старалось не наступить на алые, умиравшие на припеке, цветы...
Все обещало ей чудный расцвет.
Повторяю -- у нее был большой настоящей талант, сейчас же признанный всеми. Ей не пришлось, как нам всем, проходить сквозь строй критического непонимания, бесшабашных "ату его!" дуболобых горланов и кретинов, привыкших оценивать новые литературные явления от старой печки, не иначе. "Нашего брата надо -- топором в нос, -- признавался один из таких, -- чтобы искры из глаз посыпались". Лохвицкая не попала в это чистилище, из которого мы все переходили -- все-таки не в рай, а в... ад. После Фета я не помню ни одного настоящего поэта, который так бы завоевывал, как она, "свою публику". Она была не самолюбивой и жадной искательницей странного и неясного, вместо оригинального, она не выдумывала, не кудесничала, прикрывая непонятным и диким отсутствие красоты и искренности. Это была сама непосредственность, свет, сиявший из тайников души и не нуждавшийся ни в каких призмах и экранах, чтобы чаровать тех остолопов, которые ищут в поэзии того, чего они никак уяснить себе не могут. Поэтесса "милостью Божьей", а не свободным плебисцитом газетных апашей -- она задумывала много, но...
Она жила не долго!
-- Мне так хочется на греческие острова: Мителене (Лесбос), Хиос, Родос.
-- Почему именно туда?
-- Хочу попробовать себя на крупной поэме. Чего вы морщитесь?
-- У меня был в юности друг -- великий комик Пров Садовский.
-- Ну!
-- Так он -- страшно завидовал большому, но не великому Шуйскому... Я помню, как он говорил: не умру, не сыгравши трагическую роль!
Она засмеялась.
-- Нет, мне хочется написать в моем роде. Сафо. Мне кажется, что я ее понимаю несколько иначе, чем до сих пор представляют себе записные толкователи древних поэтов. Вы были там?
-- Еще бы, объехал почти все эти острова.
-- Так бы и побила вас.
-- За что?
-- Отчего меня не взяли с собой?
-- Хорошая картина, нечего сказать! Вы бы сами потом не простили мне.
-- А вы нуждаетесь в прощении? Сколько романов написал, а того не знает, что женщина не прощает только одного: когда ей отвечают "нет!".
-- Женщина, но не девочка. Это ремесло провинциальных гастролеров -- увозить с собой по окончании сезона полоротых подростков-гимназисток...
-- Да, разумеется, вы правы...
Ей хотелось дать цикл эллинских поэмок. После Сафо -- Фрину, Аспазию и завершить все -- богиней, которой еще ребенком она писала маленькие восторженные гимны -- Кипридой... Я думаю, что из-под ее руки вышли бы чудесные жемчужные по алой парче вязи. Но судьба забросила ее сначала в Москву, а потом она вышла замуж. В Москве ее встретил головокружительный успех. Мрачный Лиодор Пальмин, один из тех поэтов, слава которых ограничивается забором своего курятника, писал мне:
-- На нашем горизонте новая звезда. Ваша питерская Мирра Лохвицкая -- птичка-невеличка, от земли не видать, а тот же Вукол Лавров читает ее и пузыри на губы пускает. Начал бы ее в "Русской мысли" печатать, да боится наших Мидасов-Ослиные уши, чтобы те его за отсутствие гражданского протеста не пробрали. Вы ведь знаете, Москва затылком крепка...
И т. д.
Прошло еще несколько времени, я уже не видел ее. Мало жил в Петербурге. То и дело судьба кидала меня из одного знойного края в другой, в паузах приходилось работать, не складывая рук. В жизни каждой женщины два периода: до замужества и после. Обещания первого никогда не исполняются вторым. Как много способных и талантливых девушек -- и непонятно, почему так мало даровитых жен. Неужели все свои способности они разматывают в супружеских постелях? И стоят ли в самом деле тюфяки и перины таких жертв? Может быть, семья (не очень-то дорого это удобрение человечества) и выигрывает, но высшие интересы культуры и искусства страшно теряют. Может быть, с Миррой Лохвицкой и не случилось бы этого: противореча законам природы, из бархатной и яркой солнечной бабочки она не обратилась бы в тяжеловесную прожорливую гусеницу, но жизнь ее оборвалась рано, внезапно и трагически. Об этом когда-нибудь потом.
Наша "звезда", еще не разгоревшись, погасла...
Я до сих пор не могу равнодушно вспоминать ее. Не в силах -- прошли уже годы -- помириться, не погрешу, сказав -- с великою потерею для нашей литературы. Каждый раз, читая ее стихи, я вижу ее в уютной комнате отеля, в углу оливкового бархатного дивана, свернувшуюся, как котенок, под неровным огнем ярко пылавшего камина. Под этим светом, казалось, в ее прелестных глазах загоралось пламя... Мне слышится ее нервный, нежный голос... Звучат строфа за строфою, увлекая меня и часто Вл. Соловьева в волшебную поэтическую грезу.
В какие светлые миры она умела уносить тех, кто ее слушал!
И как прелестно было все так и мерцавшее лицо, смуглое, южное, золотистое!..
Я не был на ее похоронах.
Я хотел, чтобы она осталась в моей памяти таким же радостным благоуханным цветком далекого солнечного края, заброшенным в тусклые будни окоченевшего севера.
Свободное копирование
