Вл. Соловьев жил тогда тоже в гостинице "Англия" и, как он говорил, "для пауз" заходил ко мне. В своем тусклом и маленьком номере он много работал, радуясь тому, что об этом его убежище мало кто знал. Он очень любил -- вероятно, по симпатии противоположных характеров и натур -- встречаться у меня с Терпигоревым (Сергеем Атавою), который очень не понравился Мирре Александровне.
-- Вот уж "земля"! Ничего одухотворенного. Может быть, большой талант. Я вам верю, только с пятипудовой гирей на крыльях... И сам не улетит, и другого не унесет в высоту...
Я должен был уехать на восток.
Меня вызывали в Шираз, в Персию...
В последнюю нашу встречу она просила меня:
-- Возьмите меня с собой.
-- Вы это не серьезно, надеюсь.
-- Я переоденусь мальчиком...
-- Ничего не имею против. Расскажите своим, и если они одобрят этот план -- буду счастлив и рад.
-- Вы все смеетесь! А между тем...
Она задумалась, пристально вглядываясь в меня.
-- Мне что-то говорит, что мы опять встретимся -- совсем, совсем чужими. Может быть, вы пожалеете, что оставили меня здесь... уехали...
Она отвернулась к окну и заплакала.
-- Точно я что-то хороню дорогое, близкое... Такое близкое... какого у меня, верно, долго не будет... А впрочем... Вольному воля... Не хотите и не надо!
Она смахнула слезы и засмеялась.
-- Фу, какая я стала сентиментальная. Вам не смешно?
-- Нет...
Я вернулся только через два года.
Из Персии я попал в Малую Азию. Меня старомусульманским укладом жизни захватили Алепо, Моссул, Багдад и Дамаск. В те счастливые времена в пеструю сказку востока еще не вторгались немецкие культуртрегеры и все ее пульсы бились полною, настоящею своею жизнью. Бледный призрак Мирры все реже и реже появлялся в моих воспоминаниях. Я все дальше отходил от этого счастливого сна, так согревшего мою тогдашнюю петербургскую зиму. Правду говоря, мне не хотелось возвращаться к этой наивной идиллии девочки, которой я годился в отцы по меньшей мере. Наши -- то шаловливые, то поэтические -- встречи были так нежны и чисты, что им радовались бы ангелы, если бы им вздумалось подслушивать нас и подсматривать за нами. До сих пор все эти пережитые дни чудятся в каком-то голубом свете, на который ни одна страстная мысль не бросила своего багрового отблеска. Это -- осталось за мною как радостное, прохладное утро. Солнце еще не подымалось на безоблачных небесах и его жаркие лучи не обдавали наши помыслы зноем желаний, которых потом пришлось бы краснеть. Вернувшись в тот же отель на Исаакиевской площади, -- я рисовал ее себе в уголке той же оливковой софы, свернувшейся, как молодой котенок, перед камином, но и этот призрак тускнел. Она уже начала печататься. Как-то я встретил Марью Всеволодовну Крестовскую.
-- На днях -- мы говорили о вас.
-- С кем это?
-- Молодая поэтесса, Мирра Лохвицкая.
-- Да?
-- Очень талантливая. Вы дали ей много веры в себя. Она о вас вспоминает так тепло...
Мы встретились потом... В очень шумном и глупом литературном кружке, где какой-то лохмач, вообразивший себя Аполлоном, читал бездарные стихи. Ему из вежливости аплодировали. Он вдруг обратился к Мирре:
Я бог поэзии, я чудо из чудес...
Когда бы я нуждался в смертной музе,
Тебя бы я увлек в прохладный темный лес...
Я не помню, что было дальше. Мирра фыркнула, другие засмеялись, поэт обиделся и скис.
Только перед самым разъездом Мирра подошла ко мне.
-- Вы меня довезете домой?
Я поклонился.
-- Кажется, вечность мы не виделись. Какая была я тогда смешная.
-- Не нахожу.
-- Из вежливости?
-- Нет. В моем прошлом это уголок, освещенный солнцем.
-- Да, правда... Вы не улыбаетесь глупой девчонке, царапавшей вам руки?
-- Улыбаюсь, как милому и радостному призраку.
-- Вы не знаете, как мне досталось за вас.
-- За меня.
-- Да... Даже рассказать не могу.
-- От кого?
-- От мамы!
Помолчала с минуту.
-- Я, может быть, скоро выйду замуж.
-- Вы любите?
-- Нет... А, впрочем, не знаю. Он хороший... Да, разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь.
Свободное копирование
