Не герой - 4

В последний раз наша встреча была неожиданна и уже фантастична.

Я приехал в Софию из-под Чаталджи. Только что с армиями Радько Дмитриева провел поход от Лозенграда через Люле-Бургас, месяц наблюдал действия болгар по направлению к Стамбулу от оз. Деркоса до Силиврии. И когда победоносные войска славянского Наполеона остановились до весны перед железною стеной турецкой защиты, я счел себя временно свободным. Я обносился, изголодался. Надо было в столице новоявленного царя Фердинандуса отогреться, отдохнуть. В долгие боевые периоды, когда вам не удается ни на одну минуту остаться одному -- так повелительно необходимо одиночество. Я заперся в маленькой странноприемнице и отсыпался за шесть месяцев сплошной, и ночной и дневной, работы, радуясь молчанию моей комнаты, выходившей тремя окнами на пустынную улицу. На мое горе мне недолго удалось сохранить в тайне свое возвращение. Софийские газеты оповестили обо мне читателей, и местная интеллигенция, вспомнив роль, которую я сыграл в их освобожденной и окрепшей стране в 1877 и 78 годах, устроила мне банкет в местном военном собрании. На другой же день отчет об этом появился в печати -- а в полдень мне подают карточку: "Осип Константинович Нотович".

Я изумился.

Что было делать здесь мирнейшему из мирных "маркизу Оквичу" в военном лагере как один человек поднявшейся страны?

Я в первый момент обрадовался.

Не устроился ли злосчастный эмигрант корреспондентом при болгарской армии? Я знал, что с военным делом он очень мало знаком, но кто же, кроме Дрейера ("Новое Время"), полковника генерального штаба, Мамонтова ("Раннее утр"), капитана, тоже с академическим образованием, знал его? Не Троцкий же, приезжавший в Софию от "Киевской мысли", и не профессор Пиленко?..

Нотович мало изменился.

Только исхудал, еще более изнервничался. И без того подвижный, даже суетливый, он стал каким-то лихорадочным непоседой. То и дело вскакивал, болтал во все стороны руками, выбрасывал во всех диапазонах слова, в которых чувствовалась понятная обида. Клял все и всех, совершенно справедливо считая недавних друзей и соработников виновными в равнодушии к его участи, и тут же впадал в горделивый тон, рисуя ближайшее будущее в самых для себя блистательных и ярких миражах.

-- Давно ли вы здесь?

-- Уже две недели.

-- Что же вы ко мне не заглянули?

И вдруг совершенно неожиданный минор.

-- Ну, кому я теперь нужен? Моя песня спета, я уже не журналист и писатель...

-- Давайте завтракать... Где вы остановились?

-- В Grand Hotel de Bulgarie... {Грандотель "Болгария" (фр.).}

-- Ого!

-- А разве есть другие?

И сейчас хвост павлином.

-- Как видите... Я вот в этой маленькой.

-- Нет, я не могу... Я представитель фирмы...

И он назвал какое-то тарабарское имя.

-- Оно мне ничего не говорит.

-- Мы объявили войну -- войне!

Я почтил его вставанием.

-- Да вы не смейтесь. Мы приготовляем непроницаемые для пуль, штыков и сабельных ударов панцири, шлемы, щиты. Для головы, груди, спины, коленей, локтей и животов... Такие же брони для лошадей. Вы знакомы с болгарскими министрами -- помогите мне. Я до сих пор не могу добиться, чтобы эти дураки отнеслись ко мне внимательно.

Я вступился за болгар.

Там в официальных кругах было немало людей с железными затылками, упрямых, самоуверенных -- но глупых я между ними не знал. Таких я оставил в далеком Петербурге. Они недоверчиво относились к Нотовичу, ставя ему в минус его происхождение. Болгары того времени и режима -- были все, как это ни странно в людях, образовавшихся в Вене, Турине, Париже и Берлине -- юдофобами, и юдофобами непримиримыми, крайними, злыми.

-- Им даже ничего не говорит то, что я двадцать пять лет руководил самым важным политическим изданием в России. Представьте, этот военный министр Никифоров, он не имеет никакого представления о редакторе "Новостей" -- Нотовиче. Я не понимаю, как он может быть министром? Франция не Болгарии чета. А там, когда я появлялся в министерстве на Quai d'Orsay -- всякий чиновник встречал меня: "Monsieur le directeur du journal Nowosty!" {Господин редактор газеты "Новости" (фр.).} Что же, мне в Турцию ехать, что ли, предлагать наше изобретение?

-- У турок денег нет!

-- Нет, есть. Но прежде чем получить их, надо истратить чуть не миллион лир ихних на взятку. Там ведь, начиная с султана, все берут пешкеши. Потом, разумеется, вернешь, но...

-- Неужели ваша фирма не может затратить этого, так сказать, "наложенного платежа"?

Осип Константинович вдруг вспылил.

-- Они? французы?.. Да наш Плюшкин -- мот в сравнении с ними. Вы знаете, они послали меня сюда -- и не дали даже достаточно средств, чтобы уплатить счет в гостинице. Я не знаю, как вывернусь.

Вот тебе, думаю, и война войне!

Вот те и хвост павлином!

Бедный Нотович!

Но он тотчас же вошел в роль коммивояжера. Распластался и начал демонстрировать, как надо, подползая к неприятелю, пользоваться панцирем, как его надевать, как заслоняться им у проволочных заграждений и идя в атаку. Было со стороны очень смешно, но мне хотелось плакать. Я вспомнил маркиза в величественных позах, вдохновителя большой газеты, когда он по утрам сообщал Григорию Константиновичу Градовскому директивы передовых статей, которые на другой день, появившись в "Новостях", должны были влиять на комитет министров, на государственный совет, на городскую думу, на всех, всех, всех, как пишут теперь. Я вспомнил милого нашего товарища в его беседах с В. Сементковским, слишком самостоятельным для того, чтобы на него не наколоться. Во встречах педантичного жреца корректуры, В. И. Модестова, которому он еще издали с ужасом кричал:

-- Неужели опять запятая не на месте?

Или Боборыкину:

-- Я в пяти частях не принимаю. В "Новостях" места не будет.

И вдруг демонстрация змееобразных движений какого-то ирокеза, только надевшего стеганый белый панцирь, на некрашеном полу скромнейшей из Софийских странноприемниц.

Увы, и на этот раз моему другу не повезло.

Хотя он героически предлагал на опытах -- надеть панцирь и стать под дула храбрых болгарских воинов -- военное министерство этой братоубийственной страны никак не решалось истратить свои парички; совершенно резонно соображая, что жизнь солдат-селяков не стоит цесарских желтиц, тем более, что по его соображению -- весьма, впрочем, ошибочному -- войне должен был наступить скорый конец.