Он как-то засиделся у меня; был второй час ночи. Не помню, кто -- едва ли не Влад. Алекс. Тихонов -- сообщил: "Был сегодня у Далматова. Он разбирал переписку с писателями. Откладывал, что истребить, что сохранить". Федор Федорович вдруг вскочил и начал прощаться. Мы знали, что утром у него начинаются рано лекции в женском институте, и не удерживали. Затем следует рассказ В. П. Далматова.
-- Послушай, что, твой Фидлер совсем спятил?
-- А что?
-- Да как же! Я играл третьего дня в Панаевском театре... И знаешь... Привез оттуда к себе... Одну... Ну, понимаешь сам... И вдруг ночью -- звонок... Да ведь какой! Пока мой человек встал -- все трещит. Ни на секунду не останавливается. Я, правду сказать, струсил. Думаю, не обыск ли -- а у меня дама. Она тоже с перепугу в шкаф... Выхожу -- этот твой долбонос Федор Федорович. Спрашиваю: "Что случилось?" -- "Сейчас у Немировича рассказывал Тихонов, что вы, Василий Пантелеймонович, собираетесь уничтожить письма писателей". Я взбесился. "Вам, говорю, какое дело". -- "Как какое! -- вскакивает. -- Да что вы маленький Омар, что ли!" Ничего не пойму. Правда, за обедом был у меня соус из омаров. Таращусь на него. Думаю, он сошел с ума или мне снится. "Ведь вы то же самое повторить собираетесь. Вам ни в этой, ни в той жизни история русской литературы не простит". -- "Постойте, -- ору на него, -- какой Омар?" -- "А халиф, который Александрийскую библиотеку Птоломеев сжег!!" И ведь не ушел, пока я ему не открыл письменный стол и не отдал пачку писем. Там и твои есть, и Маслова (Бежецкого), и Гнедича, и Суворина. Так он еще спрашивает: "А вон в этом шкапу -- ничего нет?" Не прогони я его -- он бы все мои сундуки обшарил. У меня в передней подзеркальный ящик. Провожаю я его -- он мне: "Можно?" -- "Что можно?" -- "Да в этот ящик..." -- "Там мои старые шляпы". Посмотрел, убедился... Вздохнул и наконец убрался... Я скорей к даме -- а та уже оделась. "Милая, куда вы?" -- "Нет, уж довольно. Прощайте... Это свинство. И никак я от вас такого страха не ожидала!" И как бомба вылетела. Слушать ничего не хотела. Да я тебе забыл еще. Уже в дверях Филлер останавливается, вынимает серенькую книжку. Подает карандаш: "Впишите что-нибудь". Должен был какой-то глупый экспромт ему туда...
Он был неразлучен с этими маленькими серенькими альбомчиками, от которых, случалось, наша пишущая братия бегала, как черти от ладана. Потому что с Ф. Ф. нельзя было встретиться -- ни на улице, ни в лавке, ни на панихиде по какому-нибудь литератору, -- чтобы немедленно перед вами на столе, на прилавке, на скамейке, на свечном ящике не оказывался такой серенький альбомчик. И при нем карандаш.
-- Пиши.
-- Что хочешь.
И ни крестом, ни постом бывало от него не отделаешься, пока не набросаешь афоризма, стихов или просто "Господи, убей громом Фидлера, а то от него никакой твоей твари спасения нет"...
Особенно покойный любил вечера у Лукашевич-Хмызниковой и у других, у кого собиралась вся тогдашняя "действующая" беллетристика. Он на такие являлся весь нагруженный серенькими альбомчиками. Бесцветными глазами -- фиалки в молоке -- он намечал жертву, подходил сбоку, брал под руку, усаживал за стол; вручал серенький альбомчик и кратко и выразительно просил:
-- Что-нибудь...
Некоторые, как покойник Мамин-Сибиряк, доходили до бешенства.
-- Уйди, Федор... Убью.
Рычал он на него, вращая своими удивительными громадными глазами.
-- Потом -- убей, а сначала напиши.
-- Ведь -- обругаю тебя.
-- Ничего -- только свою фамилию внизу, число и где.
-- Нет, убью сначала, а потом эпитафию о тебе.
Триэф, как я его прозвал (Фед. Фед. Фидлер), брал со стола нож.
-- Вот тебе -- только экспромт.
Не могу забыть, как он поймал Владимира Соловьева, ежившегося под дождем в какой-то подбитой собачьим лаем крылатке и ценою предложенного тому зонтика заставил его тут же под этим зонтиком написать ему что-то в альбом.
Не могу вспомнить, чей юбилей или свадьбу мы праздновали в Кононовской зале. Только Фидлер проплясал кэк-уок, потому что иначе ему, кажется, Л. Б. Яворская не соглашалась ничего вписать в эти неизбежные святцы. Но настоящей жатвой для его сереньких альбомчиков были именно эти литературные поминки-юбилеи. Тут Ф. Ф. -- являлся гордо, во всеоружии, в сознании полных своих прав на наши экспромты, таким триумфатором, что Дм. Нарк. Мамин как-то предложил ему надеть на себя абажур, а то вся публика ослепнет.
Десятки тысяч таких страниц наполнены шутками, автографами, стихами, парадоксами, беглыми мыслями, случалось, вдохновенными и яркими тирадами большой интимности и искренности. Не успевало вылететь чье-нибудь крылатое слово, остроумное сравнение, афоризм, как из-за спины протягивалась рука с сереньким альбомом и слышалось повелительное: напиши! Позволяю себе думать, что для биографий наших больших и малых писателей, богов и божков -- эти странички важнее скучных и нудных памяток, которые друзья пишут о своих мертвых товарищах.
Сам Фидлер с аккуратностью образцового аптекаря вел дневник о встречах и беседах с нашим писательским миром. Каждый вечер, прежде чем лечь в постель, он записывал все, что ему казалось интересным или метким в своих разговорах с нами. Вся эта летопись -- на немецком языке. Он рассчитывал впоследствии издать ее, когда нас уже не будет. Но увы -- нам пришлось его самого провожать в раннюю могилу. Эти дневники чуть не за двадцать пять лет -- истинные сокровища для закулисной истории русской печати. Нужна была его феноменальная память, чтобы удержать в ней до вечера малейшую деталь. Тут были памятки не об одних художественных и культурных течениях. Целые главы -- интимной жизни, где наш мирок выступал так выпукло и красочно, как ни в одной монографии. Случалось, и сам забудешь яркое сравнение, остроумный экспромт, определение, вырвавшееся случайно, и вдруг через несколько лет Триэф напомнит:
... -- А вот в таком-то году и месяце, кажется, такого-то числа ты иначе думал.
И в наличности оказывалась подлинная цитата -- слово в слово.
В этом отношении нашего общего друга напоминал отчасти Сергеенко.
Как-то заговорили об искусственных выкидышах. Один из писателей возмущался ими, и совершенно неожиданно биограф Л. Толстого:
-- Значить, вы теперь переменили свое мнение.
-- ?
-- Тринадцать лет назад -- (угрожающе) у меня все записано! -- вы оправдывали это.
-- Ах черт возьми! -- Слишком поздно соображаешь, что не только карманы, но и язык надо иногда застегивать на все пуговицы.
Свободное копирование
